Цитируя сообщения княгини о восторженных толпах, носивших ее на руках, или «почтенных сенаторах», как по команде вставших приветствовать юную заговорщицу, мы хотим на время отвлечь читателя от вопроса о достоверности приведенных фактов. Нам важно показать, как чисто сценическими средствами в жизни и литературными в мемуарах Екатерина Романовна подчеркивала свое значение для переворота. Это удалось ей настолько хорошо, что всего через 4 дня после описываемых событий императрица посчитала необходимым опровергнуть перед своими европейскими корреспондентами сведения о серьезности роли подруги в заговоре.
«Княгиня Дашкова, младшая сестра Елизаветы Воронцовой, напрасно пытается приписать всю честь победы себе. — с раздражением говорит Екатерина в письме к Станиславу Понятовскому от 2 августа 1762 г. — Она знала кое-кого из главарей, но была у них на подозрении из-за своего родства, да и ее девятнадцатилетний возраст не особенно располагал к тому, чтоб доверять ей. И хоть она и заявляет, что все, что происходило со мной, прошло через ее руки, не следует забывать, что заговорщики были связаны со мной в течение шести месяцев, и задолго до того, как она узнала их имена». Императрица словно заочно полемизирует с Дашковой. Видимо, ко 2 августа внутренний разрыв между ними уже произошел, хотя внешне подруги до самой коронации и заговора Хитрово еще сохраняли доброжелательные отношения. «Она действительно умна, — продолжает Екатерина, — но тщеславие ее безмерно. Она славится сварливым нравом, и все руководство нашим делом терпеть ее не может. И. И. Шувалов, самый низкий и трусливый из людей, тем не менее, написал, как говорят, Вольтеру, что женщина девятнадцати лет сменила в этой империи власть. Разуверьте в этом, пожалуйста, великого писателя. От княгини Дашковой приходилось скрывать все каналы тайной связи со мной в течение пяти месяцев, а четыре последние недели ей сообщали лишь минимально возможные сведения».[46]
Как непохож этот текст на сердечные излияния Екатерины в записках к самой Дашковой. И все же именно ему приходится верить, благодаря его неподдельному эмоциональному наполнению и прозрачности всех мотивов корреспондентки. Она не может допустить, чтоб ее роль спасительницы Отечества в сознании Вольтера (а вместе с ним и всей читающей европейской публики) была приписана кому-то другому.
Однако такое противопоставление обозначится лишь после переворота, пока же подругам предстояло еще многое испытать вместе. Во второй половине дня 28 нюня наступает звездный час Дашковой — поход на Петергоф.
Две императрицы
Поход на Петергоф был яркой, но уже не опасной страницей переворота. Власть в столице находилась в руках у заговорщиков, Сенат и гвардия присягнули новой императрице, военно-морская крепость Кронштадт признала власть Екатерины II, оставалось только арестовать императора. Его голштингские войска в десять раз уступали по численности тем полкам, которые двинулись против них. Поход Екатерины II во главе гвардии символизировал ее победу и нужен был для того, чтоб еще ярче продемонстрировать силу новой власти. Массовое действо, хорошо срежиссированное зрелище — этот поход концентрировал в себе все самое театральное, что было в перевороте 28 июня. Поэтому здесь Дашкова оказалась на своем месте.
При чтении записок Екатерины Романовны создается впечатление, что на фоне гвардейских полков должны были явственно виднеться две женские фигуры в преображенской форме, скакавшие где-то впереди. «Мы сели на коней и поехали во главе двенадцатитысячного войска»[47], — сказано в переводе мемуаров Екатерины Романовны, сделанном Г. Н. Моисеевой для издания 1985 г. Несколько иначе эта фраза звучит в издании А. Н. Герцена: «Мы сели на своих лошадей и по дороге в Петергоф осмотрели двенадцать тысяч войска».[48]
Перед нами далеко не самое существенное разночтение переводов текста Дашковой, обусловленное использованием разных протографов. Однако даже в этом незначительном случае зафиксированы два разных действия. Согласитесь: ехать во главе армии, или осматривать растянувшиеся вдоль дороги на Петергоф полки — далеко не одно и тоже.