Помню, как дядя Валера, наш сосед, ворчал: „Жених, фу-ты ну-ты! Совсем недавно еще в футбол в коридоре играл и все наши банки побил!“ Ворчал он, конечно, не со зла. Он вернулся после Победы почти без единой царапины, а вот жена его, каждую осень заполнявшая те самые банки чудесными вареньями, осенью сорок первого наотрез отказалась ехать в эвакуацию и вместе с сынишкой дяди Валеры погибла во время очередного воздушного налета.
Признаюсь, что в то время я так много думал о Тосе (или был с ней), что порядком подзапустил учебу, так что меня даже на комсомольском собрании прорабатывали. Дима, наш комсорг, произнес пламенную речь о том, что некоторые (сделал длинную паузу, сверля меня, сидящего отдельно от всех, суровым взглядом) тратят драгоценное время на танцульки и тому подобные развлечения, вместо того чтобы все силы отдавать учебе.
– Нам не нужны такие безответственные комсомольцы! – вещал он. – Какие из них получатся работники? Строители коммунизма или горе-недоучки и лодыри? Сейчас, когда многие наши товарищи усердно трудятся на комсомольских стройках, поднимают целину, участвуют в стахановском движении и посвящают себя дальнейшему росту мощи нашей страны, что мы видим? Есть те, для кого важнее всего танцульки и модные брюки!
Ребята за меня вступились (не так уж сильно я и запустил учебу), я пообещал исправиться, но Дима все равно смотрел на меня косо.
Что ж, пришло время рассказать о Дмитрии Родионове, который учился на курс старше меня и руководил нашей комсомольской организацией. На всех он смотрел так, словно каждый был в чем-то виноват и только под родионовским руководством может встать на путь исправления. Он писал блестящие отчеты о проделанной работе и, вероятно, планировал карьеру не на инженерном поприще, а по комсомольской линии. Инициативами он просто фонтанировал: субботники, воскресники, помощь заводу, помощь сиротам, спартакиады в честь каких-нибудь дат. Мы, разумеется, не в состоянии были заниматься всей этой общественно-полезной деятельностью одновременно, потому каждое начинание, едва вспыхнув, гасло. Соорудив очередной блестящий отчет, Дима рождал следующую инициативу:
– Дорогие мои товарищи! В это непростое для страны время мы должны… должны… должны…
Речи произносить он умел. Чеканил слог, сверкал глазами. Вожак, трибун и пламенный агитатор.
Мне Родионов не нравился. И он меня тоже невзлюбил. Хотя особых поводов к тому не было, я нередко ловил его колючий, злой взгляд. Не знаю, чем я его раздражал. Может, тем, что не боялся и не раболепствовал? Так не я один, его многие считали болтуном, хотя вслух ничего такого, конечно, не говорили. Когда Родионов затеял это самое собрание по поводу моих учебных проблем (не слишком серьезных, если вправду), я здорово удивился. А Мишка Колокольцев, мой тогдашний приятель, советовал быть с Родионовым осторожнее. Да и в институте говорили всякое. Особенно по поводу выборов, после которых он стал комсоргом факультета. Вроде как имелась тогда и альтернативная кандидатура, но тот парень оказался морально несоответствующим. Не то спекулировал, не то в контактах с иностранцами был замечен, не то еще что-то. Чуть до исключения из комсомола не дошло. Из института он ушел и куда-то пропал. Подробности мне не известны, но сейчас думаю, что все это было делом рук Дмитрия Родионова…»
Снился Александру каток: по исчерченному узорами льду скользили невесомые девушки в белых платьях, с темного неба летел и кружился в такт таинственной, очень красивой грустной мелодии редкий снег, посверкивая в лучах спрятанных где-то прожекторов. Снежинки выглядели неправдоподобно крупными, а следы от коньков казались загадочными письменами, которые непременно нужно было расшифровать. Саша, может, справился бы, но рядом, опираясь на невысокий бортик, стоял человек в надвинутой на глаза черной шляпе и за что-то Александра очень строго отчитывал. Речь его звучала так же непонятно, как загадочные ледяные письмена. Только в голове навязчиво звучало: «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст».
Проснувшись, он словно назло видению включил в ноутбуке именно джаз – тот, традиционный, новоорлеанский и около того. Более поздние эксперименты его пугали, как все непонятное. Может, знатокам оно и надо, не зря же пишут, что джаз – самое сложное для восприятия музыкальное направление, но он-то – просто слушатель, ему и Дюка с Эллой довольно. Время лета, и как легко жить, и отец твой богат, и мать прелестна, спи, малыш, не плачь!