— Филатова…
Когда ко мне подходит ревущая Полинка, даже не сразу соображаю, что сказать.
Молчим какое-то время, а потом одновременно резко подаёмся навстречу друг другу, чтобы обняться.
— Не верится, — произносит она тихо, продолжая плакать.
— Я так рада, что ты здесь, — отвечаю, прикрывая глаза. — Безумно рада.
— Нормально долетела? — отклоняется назад, шмыгая носом.
— Да.
Кивает, сжимая мою ледяную ладонь в своей.
— Красивая такая, — улыбается.
— Кто бы говорил! — отвечаю, внимательно её разглядывая.
Невозможно не заметить произошедшие с ней перемены. Поля похудела. Начала пользоваться косметикой. Сменила стиль одежды.
Честно говоря, Филя очень похорошела, но к счастью, передо мной всё та же скромная девчонка из провинциального Красоморска. Я это чувствую.
— Я без тебя по Питеру не гуляла, как и обещала.
— Отлично. Наверстаем.
— Девчонки, надо выдвигаться. Здравствуй, Тата.
— Привет, Дань.
— Готовы ехать домой? — забирает мой чемодан.
— Да.
— Тогда погнали, пока нашу машину не забрал эвакуатор.
— Пришлось оставить её с включённой аварийкой, — поясняет мама по пути к выходу из терминала.
— А где Маша?
— У них сегодня важное занятие. Не получилось договориться прогулять. Не обижаешься?
— Да что за глупости…
Маха у нас девочка серьёзная. Балетом занимается. Задалась целью. Хочет стать примой театра, как мама.
— Залезайте скорее, льёт как из ведра, — Даня нажимает на кнопку брелока, открывает нам дверь, а сам направляется к багажнику для того, чтобы положить туда мой чемодан.
Занимаем места в большом внедорожнике. Климовы приобрели его недавно, решив, что семье нужна машина побольше.
— Как дед? — спрашиваю, поворачиваясь к бабушке.
— Плохо, дорогая. Почти не ест. Рассудок потерял совсем. Не узнаёт нас. Думаю, Эдуард вот-вот оставит этот мир, — тяжко вздыхает она.
— Ясно. Увидеть его можно?
Откровенно сказать, не то, чтобы очень этого хочу, но понимаю, что надо.
— Съездим в центр завтра утром, — отзывается с переднего сиденья мама. — Ты к нам надолго, надеюсь?
— Неделя-две.
— Всего-то? — судя по голосу, расстраивается.
— Скоро US Open. Не могу пропустить тренировки, которые будут накануне.
— Жаль. Я думала, ты хотя бы месяц побудешь.
— Нет, мам. Не получится.
— Мне пацаны не верят. Я им рассказал, что у меня сеструха входит в топ-100 лучших теннисисток мира и на Уимблдонском турнире играет, — подключается к беседе Лёша.
— А они что?
— Говорят, мол, брешу, но при этом просят познакомить тебя с ними.
Смеюсь.
— Скажи, что я занята.
— Как дела с Бланко? — продолжает разговор мама.
— Хорошо. Он проводил меня в аэропорт.
— Тренер твой?
— Один из.
— Это с ним ты начала встречаться?
— Лёха, не борзей, — Даня выразительно смотрит на него в зеркало заднего вида.
— А чё такого я спросил, па?
— Всё нормально. Да, мы с февраля вместе.
— Вы с твоим парнем на каком языке общаетесь? — снова проявляет любопытство брат.
— Парнем, — фыркает бабушка. — Ему тридцать три года.
— Раньше на английском разговаривали, — игнорирую её колючий комментарий. — Сейчас я хорошо знаю испанский. Проблем в общении нет.
— Тебе не нравится их разница в возрасте, ба?
— Мне этот носатый Хосе в принципе не нравится.
— Его зовут Хавьер, — терпеливо поправляю.
Она молча закатывает глаза.
Иногда как ребёнок себя ведёт, ей-богу!
— И чё ты на него так взъелась? — хмурится Лёха, вместе с Полиной внимательно отслеживая её реакцию.
— Да потому что. Измором нашу девочку взял. Все эти годы вокруг неё коршуном кружится.
— Мам, перестань, ну хорошо ведь, что рядом с Татой всё это время был человек, на которого можно положиться.
— Она бы и без его навязчивых ухаживаний справилась.
— Давайте на этом остановимся, — объявляю недовольно.
— Прости, сорвалось с языка, — уже по традиции извиняется бабушка.
— Какие планы? — Даня меняет тему. — Забираем Машу и все вместе едем в ресторан на Невском?
— Да, надо отметить приезд Таты, — соглашается мама.
На следующий день после обеда мы с мамой и Полиной едем в частный геронтологический центр, в котором с недавних пор лежит дед.
Бабушка с самого утра уже там. Вообще, наверное, стоит сказать, что все эти годы она, несмотря ни на что, сама ухаживала за мужем, частично утратившим способность себя обслуживать.
Говорит, не могла поступить иначе, учитывая тот факт, что у него никого кроме неё, по сути, не осталось.
Я её понимаю. Всё-таки с этим человеком бабушка прожила всю свою жизнь. Каким бы он ни был.
— Когда отцу стало хуже, мне удалось уговорить её привезти его сюда, — рассказывает мама, пока мы вдвоём идём по направлению к зданию центра. (Полю в машине оставили). — Здесь папа находится под постоянным контролем врачей. За ним хорошо ухаживают, вопреки её сомнениям. Да и приезжать сюда она может так часто, как считает нужным.
— А ты? Часто здесь бываешь?
— Нет.
— Тоже не хочешь приходить? Не простила его?
— Думаю, не в этом дело. Просто тяжело видеть отца таким.
О чём она говорит, понимаю уже в клинике потому, что у самой в палате случается шок.
Признаться честно, во время моих визитов в Россию я не навещала деда ни разу. О том, как он себя чувствует, знала лишь с чьих-то слов. Спрашивала маму или бабушку.
В последний раз мы с ним виделись в тот момент, когда он под конвоем передавал меня отцу Левана. Его высокая, крепкая фигура возвышалась надо мной и всем своим видом внушала страх, а грозный, суровый взгляд чётко давал понять, что никакого выбора мне не предоставят.
Образ деда достаточно прочно засел в памяти и сейчас, глядя на него, я испытываю смесь растерянности и невесть откуда взявшейся жалости, ведь передо мной лежит слабый, морщинистый, седовласый, донельзя исхудавший старик.
Его пустые, бесцветные глаза сперва смотрят на меня совершенно равнодушно, не выражая никаких эмоций.
— Пап, привет, — мама начинает с ним разговаривать. — Мы пришли тебя навестить.
Он хмурится и косится на бабушку, сидящую у его постели.
— Эдик, это Тата, — объясняет та в ответ. — Твоя внучка. Наша с тобой гордость. Она теперь известная спортсменка. Играет в теннис, выступает на международных соревнованиях.
Зарецкий никак не реагирует на её слова.
— Как ты себя чувствуешь?
Мужчина молчит.
— Ты меня совсем не помнишь? — подхожу ближе и вкладываю ему в руки игрушечного мишку. Дед подарил мне его в нашу первую встречу, когда они с бабушкой приехали в Тбилиси, узнав о моём существовании.
— Эдик давно уже никого не узнаёт. Деменция прогрессирует.
— Ясно.
Мы какое-то время смотрим друг на друга, но он довольно быстро теряет ко мне всякий интерес. Переключает своё рассеянное внимание на медведя. Трогает игрушку высохшими пальцами и, вновь нахмурившись, мычит. Сначала тихо, потом громче.
— Ну что ты разнервничался, Эдик? Пить хочешь?
Бабушка суетится возле него. Приносит ему воды, пытается напоить его, однако половина кружки в итоге разливается мимо.
— Ничего страшного, всё сейчас уберём. Не нервничай.
В каком бы плохом состоянии он не находился, видно, что злится, умудряясь даже сейчас проявлять характер.
— Успокаивайся.
Дед капризничает. Орёт. Выпускает медведя из рук. Тот падает на пол.
— Я подожду тебя на улице, — обращаюсь к матери. Она кивает, и я выхожу из палаты.
Визит вышел очень коротким. Не буду врать, мне не по себе. Думаю, не вернусь сюда больше.
— Как он? — спрашивает Поля, когда пять минут спустя я забираюсь в машину.
— Плохо, — таращусь в лобовое. — Очень плохо…
Чуть позже мы с Филатовой в составе толпы туристов неторопливо прогуливаемся вдоль Невского проспекта.
Погода наконец-то наладилась. Воздух тёплый. Небо ясное. Асфальт подсох.