Она ничего не замечала, ничего не подозревала. Через несколько дней он совершенно успокоился. Не узнает, не может узнать. От прежнего человека в нём уже ничего не осталось, если бы даже Мария…
Что за дикая и смешная мысль, будто Мария могла не узнать его. Но Соня ведь была только знакомая. Как же ей могло притти в голову, что этот забинтованный с ног до головы раненый — человек, которого она знала, весёлый инженер Чернов, капитан Чернов, который остался на поле боя в зимний, пронизанный сыростью день?
И как раз сегодня сестра, подавая ему лекарство, вдруг спросила:
— До войны вы были инженером?
Он замер, похолодел с головы до ног. Только бы не вздрогнуть. Не смутиться. Глядя в потолок, он ответил безразличным тоном.
— Инженером? Почему? Нет… Я в армии…
Она не настаивала. Что же это было? Случайность? Догадка? Он не смотрел на неё, пока она не отошла от его койки. Притворялся, что не видит её, когда она появлялась в палате. Но исподтишка следил за ней, провожал её подозрительным и испытующим взглядом.
Раненые писали письма. Она остановилась у койки Чернова.
— Может, хотите написать письмо?
Он удивился:
— Письмо? Нет, не нужно. Кому же мне писать?
— Быть может, кто-нибудь ожидает вашего письма, — сказала она ровным, спокойным голосом.
Что это было? Следствие? Ловушка? Требование?
— Никто от меня писем не ждёт, — бросил он резко.
— Этого никогда нельзя знать, никогда нельзя знать, — сказала она многозначительно.
— Не мешайте мне, пожалуйста, я устал, — буркнул он невежливо.
Она улыбнулась и ушла.
В течение двух следующих дней всё было, как обычно. Он пристально наблюдал за ней издали и притворялся спящим, когда она приближалась. Внутренне насторожённый, он ждал, что будет дальше.
Она подаёт ему лекарство в ложечке — сначала он хотел взять сам, но рука дрогнула, лекарство пролилось на одеяло, и теперь она вливает его ему в рот. Вливает и говорит обычным спокойным голосом, в котором, однако, как будто таится тень усмешки:
— Выпейте, Андрей Григорьевич…
Это его новое имя. Почему же Козлова произносит его с такой интонацией, словно хочет подчеркнуть…
Лекарство горькое, неприятное. Григорий громко глотает его. Как назло, всегда, когда хочешь тихо, горло сжимается, и получается глупо.
Соня внимательно смотрит. Вблизи смотрит ему в лицо. Григорий подтягивает одеяло и закрывается им до самого носа. Сестра тихо отходит. Из-за края одеяла за ней следует испытующий взгляд.
Нет, это ему только показалось. Он вообразил, что его могут узнать. Каким образом? Конечно, на голос она должна была обратить внимание сразу, в первый же день. Потом впечатление сходства стирается. А она тогда ничего не заметила.
«Не происходит ли только всё это вследствие того, что я хотя и страшно боюсь быть узнанным, но в то же время не совсем честен с собой, в то же время мне страшно хочется как-нибудь увериться, что я всё тот же, каким и был?» — спрашивал себя раненый в мучительные часы размышлений.
Вечер. Свет ещё не зажжён. Мрак выползает из углов. Кто это сегодня дежурит? Ну, конечно, сейчас Должна появиться Соня.
И вот она снова проходит между койками, худощавая, тёмноволосая. Походкой, похожей на походку Марии. Особая походка — тихая, осторожная. Так ходила Мария, пока она находилась в пределах больничного здания, — он сразу заметил это, когда в первый раз зашёл за ней на работу.
Соня уже здесь. Стоит рядом и подаёт термометр.
И совсем тихо:
— Нужно известить Марию, Гриша.
— Койка вдруг заколебалась под ним, словно на пароходе. Он с трудом вобрал в лёгкие воздух. Теперь нужно что-то сделать, иначе всё пропало.
— Что, сестра? Вы что-то сказали?
— Ты отлично слышал, Гриша, не притворяйся, пожалуйста.
— Но меня зовут вовсе не Григорий, сестра, вы же знаете.
— Ну, конечно, Андрей Георгиевич Коробин, — говорит Соня насмешливо. Потом близко-близко наклоняется к нему. — Нельзя так, Григорий. Нехорошо.
— Отстаньте от меня, сестра. С ума вы сошли, что ли?