Близость между ними росла. Воронцов не обманывал себя — он не существовал для неё как мужчина. Для неё целый мир был в Григории, и Григорий был для неё целым миром. Всё, что она переживала, она переживала как будто через Григория, для Григория. Война, её работа в госпитале — всё было связано с ним, проникнуто его личностью. Но и то уже было почти счастьем — смотреть на неё, быть её другом.
Где-то на самом дне сердца таилась бессознательная надежда, что это изменится, что он станет ей самым близким человеком. Как это случится? Об этом он не думал. Даже в самые тяжёлые, в самые мучительные ночи у него не мелькала мысль о смерти Григория. Он не отдавал себе отчёта, как это может произойти. Но Григорий был далеко, и казалось, что так будет всегда. И самым нужным человеком, человеком, без которого нельзя обойтись, станет не Григорий, а он.
А теперь всё кончилось. Он сжимал кулаки от презрения и отвращения к самому себе. Если бы хоть всё было иначе, если бы дело касалось какого-то там инженера, который погиб в нормальное время… Но ведь это был капитан Чернов, который в первый же день войны отправился на фронт, который заслужил два ордена за храбрость, солдат родины, борющийся за её свободу и независимость… А тут…
— Подлец, подлец, подлец, — твердил Воронцов сквозь стиснутые зубы, словно давая себе пощёчины этим словом. Но тут снова подступила боль. — Вот я и теряю тебя, вот я тебя снова теряю, — стонало сердце. — Радость жизни, её обаяние и радость, её солнечную красу.
Протяжно, пронзительно затрещал телефонный звонок.
— Алло!
В трубке звенело, трещало. Слышались отрывки какого-то разговора, торопливые, перебивающие друг друга голоса.
— Алло, алло, алло!
В трубке затрещало и утихло.
— Воронцов, говорит Воронцов, это ты, Саша?
Искажённый голос с другого конца пытался перекричать шум на линии.
— Виктор? Да, это я. В чём дело?
— Саша, слушай, Саша! Алло, алло, да-да, мы разговариваем! Саша, у тебя в госпитале лежит капитан Чернов?
— Как, как?
— Чернов, Чернов! Челябинск, Евгения, Роман, Наталья, Ольга, Виктор!
— Чернов?
— Да, да!
— Подожди, сейчас проверю. Подожди, я по другому телефону.
Воронцов терпеливо ждал. Издали, словно из пропасти, доносились отрывочные слова. Где-то на линии переговаривались телефонистки. Где-то упрямо стучал аппарат Морзе.
— Чернов?
— Да, да!
— Инициалы?
— Г. И., Григорий Иванович.
— Нет. У нас есть Чернышёв, Черник. Черняков — и это всё.
Воронцов отчаянно закричал в трубку:
— Нет, нет, не может быть! Не может быть! Два месяца тому назад был? Два месяца тому назад?
— Подожди, проверю.
Снова что-то зашумело, затрещало, забулькало. Воронцов дул в трубку. Он боялся, что не расслышит ответа.
— У нас вообще никогда такого не было, по крайней мере в этом году не было.
— Но ведь телеграмма пришла, телеграмма! Должен быть такой.
— Вы разговариваете?
— Не мешайте! Разговариваем, разговариваем, телеграмма пришла, телеграмма!
— Я сам телеграфировал?
— Нет, нет, сестра, Соня Козлова, Козлова!
— Козлова? Есть у нас такая.
— Спроси, спроси Козлову!
Опять шум в проводах. И, наконец, издали пробился сквозь хаос звуков еле слышный голос:
— Её сегодня нет, сегодня у неё выходной день.
Воронцов опустил трубку на рычажок. Лишь позднее он сообразил, что даже не поблагодарил, а главное, не договорился, ничего не выяснил.
Коротко, резко прозвучал звонок.
— Разговор закончен?
— Закончен, закончен, — сказал он устало. Он был смертельно утомлён. Что он скажет Марии, когда она завтра спросит его?
— Скажу, что не добился соединения, — решил он.
— Почему ты не ложишься спать?
Мария со вздохом встала и погасила лампу. Странный человек эта мать! Сначала ругала за бесчувственность, а теперь требует, чтобы она спала, спала в эту ночь, когда всё решается…
Она на цыпочках подошла к окну и приподняла плотно закрывающую его бумагу. Она задыхалась в маленькой комнате. Ей хотелось выйти наружу, вдохнуть прохладный воздух, почувствовать на лице дуновение ветра, удары его мокрых крыльев. Но уже поздно, нечего болтаться по дождю. К тому же каждую минуту может появиться Воронцов. Нужно бодрствовать и ждать.
За окном постепенно проступили туманные, едва различимые контуры. Там тоже вздымались стены и потолок нависших тёмных туч, сковывающих землю. Мир был сжат, замер в ожидании. И молчал.