Большое старое окно в центре стены освещало гостиную мягким светом, приглушенным еще и кронами могучих деревьев, которые тихо шумели листвой снаружи. Вообще этот дом навевал какую-то полудрему и странную неконтролируемую тоску. Все здесь было настолько старым и забытым, таким печальным, что ты так или иначе чувствовал себя чужим.
- Какое красивое пианино… - восторженно прошептал Костя, проходя в гостиную следом за мной.
И правда… От самых ножек инструмента вились длинные стебли роз, покрытые шипами, а сами цветы распускались на крышке, «роняя» случайные лепестки на черно-белые клавиши.
- А ты играешь? – удивленно посмотрел на парня я.
Костя осторожно, будто боясь сломать, провел пальцем по расписанной поверхности инструмента, громко выдохнув. За окном подул резкий ветер, отдавшийся неким свистом в маленьких оконных трещинках, делая комнатную атмосферу еще более гнетущей.
- Да, я учился шесть лет, а когда остался седьмой – не выдержал и бросил. Так обидно было потом, что не смог вытерпеть всего год, – парень резко отдернул от инструмента руку, быстро стряхнув с пальцев пыль.
- Понятно, – промычал я. – Слушай, пойди забери свою сумку с мотоцикла, а то еще случится что-нибудь.
- Ага, придет снежный человек и ее похитит, – усмехнулся парень. – Ладно, иду.
Костя ушел на улицу, а я так и остался стоять посреди комнаты. Бабушка была очень странным человеком – скрытная, необщительная, она могла часами сидеть на диване, слушая Машину игру на пианино, когда я сидел на ковре у ее ног и перебирал маленькие самодельные игрушки из деревяшек, перьев, бусинок и пуговиц. Она не любила ни мою мать – свою дочь, ни своего зятя, называя их людьми ветреными и безответственными. Каждый день, встав в районе шести утра, она седлала свою лошадь – Маргариту и ехала час до ближайшего магазина. Как сейчас помню этот приятный запах опилок, лошади и парфюма, исходивший от нее летним утром, когда я гостил у нее. Прямо ностальгия какая-то… Бабушка скончалась от внутреннего кровоизлияния. Я играл в лесу, ставя ловушки для птиц, а придя домой, увидел ее – лежащую у пианино в луже крови, с пуговичным солдатиком. Было так… страшно тогда.
Маргариту родители отдали в тот же ближайший магазин, где ее до сих пор содержат как тяжеловозную лошадь. Какая ирония – я даже не попросил Костю остановиться, чтобы повидать ее, хотя обычно мы с Машей останавливаемся… Но мне не хотелось лишних вопросов.
- Слушай, Вань, мы ведь сегодня все мыть будем? Так давай скорее, а то стемнеет – и все. А электричества, я догадываюсь, здесь нет, – резкий Костин голос заставил меня вздрогнуть, и я быстро повернулся к парню.
- Ага, хорошо. Ты принесешь воду из колодца – ведро лежит на кухне. А я за тряпками схожу, хорошо? – нервно хихикнув, протараторил я, уже проходя мимо парня к выходу, как он остановил меня резким движением руки.
- Стой! – я нервно передернул плечами, замирая. – Тебе неприятно здесь находиться? У тебя тут умерла бабушка, да?
Неуверенно киваю, сбрасываю его руку с плеча и быстрыми шагами иду дальше к выходу. Я не хочу отвечать на его вопросы, и все тут.
Остаток дня мы провели оттирая\подметая\моя\соскребая… В общем, убирались. Зато когда за окном стемнело, и мы расположились в гостиной, расставив по периметру комнаты множество старых свечей, дом уже блестел. Ковры мы выбили, паутину собрали, а Костя даже сумел быстро прибраться на столе. В общем, в душе было ясно различимое чувство выполненного долга.
- Кость, спасибо, – я неуверенно присел на диван, смотря на парня, который, наконец, сел за пианино. Я же видел, что он всю уборку его взглядом сверлил.
- Не за что, – отмахнулся он. – Знаешь, оно такое красивое… Я нигде не видел, чтобы их расписывали. У твоей бабушки был очень хороший вкус. Причем, судя по книгам в спальне, не только в интерьере, – он улыбнулся одними уголками губ, нерешительно нажимая на одну из клавиш.
Тишину сразу разрезал громкий звук, отдавшийся от стен эхом.
- Надо же, не расстроено! – восторженно пробормотал парень. – А мне сыграть можно? – повернувшись ко мне.
- Конечно можно, у нас в семье только дедушка играл, а потом Машка. Больше некому. Поэтому считай, ты вошел в тот маленький круг людей, которые касались этих клавиш, – пробормотал я, поудобнее устраиваясь на диване.
- Как пафосно ты сказал, – усмехнулся парень.
Я лишь хмыкнул, задумчиво разглядывая старые свечки. Я нашел в амбаре три ящика новых, но эти валялись по дому, уже давно потерявшие свою круглую форму, пыльные и брошенные. Я сам понимаю, что так рассуждать о вещах глупо, хотя… зажглись – и то хорошо.
Но в эту же секунду комнату огласила красивая мелодия, выходившая из-под Костиных рук. Он играл осторожно, невесомо, еле касаясь пальцами уже изрядно потертых клавиш. Красивая мелодия окутывала, как мягкое одеяло. Причем звуки были столь знакомые, но я так и не понял, где же раньше это слышал. Единственное слово, которое я бы смог подобрать для описания того, что сейчас слышал, было банальное и уже столь избитое «красиво»… Но это и вправду было прекрасно.
А Костино лицо было как-то непривычно расслаблено. На нем не было ни ироничной ухмылки-усмешки, ни того печального, серьёзного выражения, когда он начинал рассуждать или рассказывать о чем-то. Мягкие очертания сглаживались еще и трепещущим светом, исходившим от свечей, полуопущенные веки подрагивали, а пальцы летали по черно-белым клавишам. Грудь медленно вздымалась при каждом мерном вздохе, который терялся в прекрасной мелодии и вое ветра за окном.
Наконец парень медленно оторвал пальцы от клавиш, завершив мелодию и задумчиво улыбнувшись, взглянув на меня.
- Ну как?.. – выдохнул он.
- Это просто потрясающе, – улыбнулся я.