Мы пробродили часа три, не встретив ни единого гриба. Собрались, было, уже домой, как вдруг вышли на полянку, которая была просто рыжей от грибов, очень похожих на лисички. Просто трава пробиться не могла, так тесно грибы прижимались друг к другу.
«Не может быть столько съедобных грибов, – решили мы с Лешой. – Это какие-нибудь поганки. Тем более, что их и черви не едят».
Мы срезали небольшую семейку этих поганок и положили мне в ведро, чтобы показать моей матери, которая в грибах была большим специалистом. Больше брать не стали: какой прок брать грибы, если почти точно известно, что это поганки.
Приехали домой, я показал семейку маме.
– Отличные лисички, – сказала она. – И совсем чистенькие, без единого червячка.
Мы с Лехой переглянулись и поняли, что мы идиоты. Но обратно не поехали. Найти эту полянку снова мы бы не смогли все равно.
Справедливая песня…
Однажды меня пригласили выступить на зоне строгого режима. Спеть несколько своих песен. Пригласил знакомый парень по фамилии Привалихин, который работал там в школе учителем литературы. Сейчас он живет в Штатах. Мне было интересно, и я согласился.
Зона находилась прямо в городе, на площади «Южная». Я приперся туда с гитарой, Привалихин встретил меня на проходной, забрал паспорт, и минут через десять на меня выписали пропуск.
Для начала мне устроили что-то вроде экскурсии. Это было похоже на зоопарк. Переходы между зданиями представляли собой коридоры из металлических решеток. Здания были поделены на большие, но тесно забитые людьми, камеры. Люди занимались своими делами – играли в карты, драили полы, ели, курили, стирали и сушили какие-то тряпки. На нас они внимания не обращали.
Наконец меня привели в «красный уголок». Там на стульях уже сидело несколько десятков зека в черных робах. Меня представили, я расчехлил гитару и стал петь.
Ощущение было такое, словно я пою, сидя лицом к стене. Физиономии зека оставались непроницаемыми. Я исполнял песню за песней, но не удостоился не то что аплодисментов, я не заметил даже ни одной улыбки на этих землистых недобрых лицах.
Зачем я сюда приперся? Кому это нужно? Я уже проклинал себя на чем свет стоит, но отступать было некуда, и я продолжал петь. Я спел семь или восемь песен, но картина не менялась. Наконец я добрался до песни «Парус», вот ее финальные слова:
Закончил. В очередной раз над «красным уголком» повисла тягостная тишина. Внезапно она была прервана фразой, брошенной тихим голосом откуда-то из задних рядов:
– Справедливая песня.
… И тут публика взорвалась буквально бурей восторженных аплодисментов. Люди хлопали, свистели, топали ногами, истошно кричали…
Запись диска – финал
Писатель и музыкант Сергей Орехов, послушав мои песни, сказал, что «это класс», что он хочет делать к ним аранжировки, что он работает на одной барнаульской студии, которая пока еще оснащена недостаточно, но через пару месяцев они получают из Москвы все необходимое оборудование. Спонсоров я искал месяца четыре, затем позвонил Орехову: «Я готов».
– Приезжай, – сказал Орехов.
Когда я приехал, выяснилось, что оборудование не пришло, так как они не наскребли нужного количества денег.
– Ерунда, – сказал Орехов, – пока наскребаем, начнем запись на том, что есть. «То, что есть» – это был ужасный советский пульт «Электроника», трехканальный кассетный магнитофон и древний студийный «STM» с тридцать восьмой скоростью.
Но я взял у людей деньги, и отступать мне было некуда.
Мы начали работать. И тут случилась инфляция. И накопленные студией деньги «сгорели», так что рассчитывать на обновление оборудования уже не приходилось. А та сумма, которую я привез им за заказ, стала столь незначительной, что за нее и одну-то песню записать я вряд ли где-то смог бы.
Но был договор, деньги я заплатил до того, как они обесценились, и ребята, ворча, продолжали работать. Однако время от времени появлялись заказы, за которые платили реальные сегодняшние цены, и тогда работа со мной откладывалась в долгий ящик. Я завис в Барнауле надолго. Со мной работали через день, а то и через два или через три. Нехотя. Я скандалил.
Неожиданно Орехов устранился, объявив, что с музыкой он завязал и будет теперь заниматься книгоизданием. Аранжировки стал делать оставшийся в студии Юра Бородин, которому мои песни активно не нравились.
Записывались очень странно. На одну дорожку – сделанную Бородиным мы писали клавишную аранжировку, на вторую – голоса, на третью – живые инструменты.
Саксофониста Илью Клевакина мы услышали в кабаке. Он отличался тем, что, как только начинался стриптиз, принимался играть мимо нот, пялясь на прелести танцовщиц.
Я очень устал от этой записи. К тому же, периодически звоня в Томск, я узнавал, что на работе над моей головой сгущаются тучи. Ведь мой «отпуск» длился уже почти три месяца. Питались мы в «мантышной» через дорогу, периодически травясь. Ох уж эти перестроечные пищевые кооперативы…
Мы все больше ругались и все меньше работали.
Сводили альбом в шесть рук: у пульта стояло сразу три человека, и каждый отвечал за свои дорожки, при этом кое-что доигрывалось вживую прямо на сведении…
Когда свели последнюю песню, Юра отдал мне бабину и сказал:
– Всё.
– Всё? – переспросил я.
– Всё! – заорал Юра.
– Ну и идите на хуй! – рявкнул я и вышел, хлопнув дверью.
Вот как мы достали друг друга.
… Через два месяца, правдами и неправдами, виниловый диск-гигант я на «Мелодии» издал и привез несколько штук в Барнаул. Подарил их музыкантам, с которыми работал.
– Если бы мы знали, что ты правда пластинку выпустишь, мы бы не так работали, – сказал Юра.
– А как?
– По-другому…
Юрина Бабушка и Кашпировский
Во время записи Юра время от времени водил меня обедать к своей бабушке, так как жила она неподалеку от студии и прекрасно готовила. Ей было за восемьдесят.