Поэт Иван Шерстобитов и прозаик Евгений Петинов, оба — студенты-заочники, вышли из дверей общежития, остановились. Шерстобитов, невысокий, плотный, с выпученными глазами и перебитым носом малый, сумрачно взглянул на своего товарища, невзрачного, щуплого блондина среднего роста в помятом пиджаке и давно не стиранных джинсах.
— Дрянь погода, — прорычал Шерстобитов. — Дерьмо собачье! Может, в Переделкино махнем, а, прозаик?
— Неохота, — мрачно отклонил предложение Петинов. — Лучше вернемся в комнату и допьем бутылку. Там хоть тепло.
— Худой ты, вот и мерзнешь, — рявкнул Шерстобитов.
Сам он был в расстегнутой до пупа фланелевой рубахе в синий цветочек, на шее болталась зеленая тряпица, вроде как платок.
— Слушай, Иоанн, — вяло тянул Петинов, — Шерстобитский… погнали обратно в комнату, не нравится мне здесь. Эта погода не способствует творчеству. Тоска…
— А что в этой стране способствует творчеству? — Голос у Шерстобитова был низким, зычным, как резкий звук контрабаса. — «Сникерсы»?! Нас тут на «Сникерсы» променяли! Суки! Суки! — заорал он во все горло. — Жрите свои «Сникерсы», ублюдки духовные! Подавитесь ими!
— Не подавятся, и не надейся, — буркнул Петинов.
На шум вышла Елизавета Петровна, вахтерша общежития.
— Ты чего расходился, Ваня? Никак, снова хочешь в милицию? Дождешься, вытурят тебя из института. А ну-ка замолчи и ступай к себе. Милиции нам тут не хватало.
— Душа горит, баба Лиза! — прохрипел Шерстобитов, хватаясь за ворот рубахи. — Душа поэта! Торгаши правят миром, «Сникерсы»! Поэтому и горит душа!
— Водка в тебе горит, дурак. Пил бы поменьше, так, может, и не горело б.
— Баба Лиза, — неожиданно спокойно спросил Шерстобитов, — а кто эта прекрасная женщина, которая проплывала здесь часа полтора назад? Я ее никогда здесь не видел раньше.
— Смугленькая, в синей курточке? Какая-то поэтесса, Вадим Иванович ее в изоляторе поселил.
— Смуглая леди, — задумчиво пробурчал Шерстобитов, — загадочная смуглая леди… Я посвящу ей сонет.
— Шерстобитский, — пробормотал Петинов. — Иоанн… Ты ведь не Шекспир, сонеты писать не умеешь.
— Заткнись, презренный прозаик! — сверкнул глазами Шерстобитов и, наклонившись к самому уху вахтерши, заговорщицки спросил: — Баба Лиза, скажите, я — красивый мужчина?
— Ну, насчет красивый, сказать не могу, — осторожно начала Елизавета Петровна.
Но Шерстобитов перебил ее.
— Правильно, баба Лиза! — обрадованно рявкнул он. — Я — урод, Квазимодо! Но у меня — прекрасная душа и талант от Бога! А теперь скажите, вы видели у нас тут красивых поэтесс?
— Да нормальные девчонки, — пожала плечами сбитая с толку вахтерша, поправляя очки.
— Вот именно — нормальные! — рубанул ладонью воздух Шерстобитов. — А таких, как эта смуглая леди, нет и не будет. Поэтесса! Зачем красивой женщине писать стихи? Она сама — поэзия! Ну ладно, прозаик, пошли в комнату, — неожиданно заспешил он.
— И правильно, — вздохнула с облегчением вахтерша. — Давно бы так. Идите к себе, ребята, идите от греха.
Шерстобитов и Петинов поднялись на лифте в свою комнату, выпили водки, а потом, прихватив с собой бутылку, крадучись спустились по лестнице на второй этаж, постучали в дверь изолятора. Наташа, убежденная, что это Сергей, открыла и отпрянула, увидев перед собой две пьяные, опухшие физиономии.
— Что вам надо? — Голос ее сорвался.
Шерстобитов, переступив порог, картинно встал на одно колено, протянул к Наташе руки.
— О, прекрасная смуглая леди! — прорычал он. — Подари свой животворный взгляд презренному рабу, поэту!
Наташа отбежала к кровати, взяла в руки палку. Почувствовав себя увереннее — один стоит на колене, другой такой худой, ветром качает, Наташа спросила:
— Какому поэту?
— Он поэт. — Петинов ткнул пальцем в затылок Шерстобитова. — Знаменитый поэт Иоанн Шерстобитский.
— Джон Шерстобитский, — недовольно рявкнул поэт.
— Но, Ваня! — возразил Петинов. — Вчера ты сам сказал, что отныне будешь Иоанном. Хоть бы предупредил, что решил стать Джоном. А может, лучше — Вильям? Вильям Шерстбир, неплохо звучит, а, Ваня?
— Немедленно убирайтесь отсюда, — решительно потребовала Наташа. Пьяный поэт уже не пугал ее, но палку она крепко держала в руках.
— Ты не можешь прогнать меня, — запротестовал поэт. — Ты не такая, как все эти грязные торгаши. Ты — спасешь мир. Вместе со мной. Афродита! Амазонка! А… а…
— Анаконда, — подсказал Петинов.
— Заткнись, дурак! — заорал Шерстобитов. — Это — серьезно! Послушай, смуглая леди, я прочту тебе свои последние строки. Оцени их! Суки! Вы жрете «Сникерсы» весело и ждете, когда до конца будут подрезаны затупленным лезвием бьющиеся не в такт вам сердца!
— Нескладно, — сказала Наташа. — Вообще на стихи не похоже.
— Я ж тебе говорил, что не умеешь сонеты писать, — подал голос Петинов. — На стенке, в туалете — это одно, а сонеты — совсем другое дело, Ио… Джон.
— Я сочиню тебе другие. — Шерстобитов вскочил, шагнул к Наташе. — Я буду устилать твой путь своими строчками, по ним ты пойдешь к бессмертию. О моя смуглая леди!
Наташа, держа палку наготове, отступала к окну. Мало того, что этот Джон был пьян, он еще и сумасшедший!
— Не подходи! — закричала Наташа, поднимая палку. — Не подходи ко мне, а то я… я тебя тресну по голове!
Распахнулась дверь, и на пороге появился Сергей с большой сумкой в руке. Он поставил сумку на пол, короткой подсечкой сбил с ног Петинова и шагнул к Шерстобитову.
— Эй, начальник, какие проблемы? — спросил Сергей. — Ты заблудился? Помочь выйти из комнаты?
Шерстобитов обернулся, снизу вверх, с ненавистью, посмотрел на Сергея.
— А ты кто такой? Торгаш? «Сникерсы» жрешь? — заорал он так, что Наташа вздрогнула. — Ты отталкиваешь поэта от божественного разговора со смуглой леди, быдло?!
Сжав кулаки, он прыгнул на Сергея, но тот лишь слегка отклонил в сторону корпус и тяжелой оплеухой сбил поэта с ног. Шерстобитов проворно вскочил и снова бросился на Сергея в слепой ярости, и снова оказался на полу. Наташа завизжала.
На шум примчался Вадим Иванович. Только взглянул на Петинова, и тот, опустив голову, молча поплелся прочь. Вадим Иванович подмигнул Наташе, взял Шерстобитова под руку.
— Пойдем, Ваня, ты сегодня лишнего себе позволил.
— Он ударил меня! — дернулся Шерстобитов, пытаясь вырваться. — Меня, поэта — ударил! Я убью его, Вадим!
— Ваня! — прикрикнул Вадим Иванович и крепко встряхнул поэта. — Я не разрешаю тебе никого убивать. Поэт может вызвать обидчика на дуэль, а там уж — как получится.
— Но он ударил меня при женщине! При смуглой леди! — жалостно всхлипнул Шерстобитов. — Вадик, ты всегда меня понимал, я тебя уважаю за это. Но я все равно его убью! Достану пистолет и застрелю, как собаку!
— А я тебя, стервеца, за такие слова из общежития вытурю. И из института, — ласково сказал Вадим Иванович, выводя Шерстобитова из комнаты. В дверях он обернулся, еще раз подмигнул Наташе. Потом дернул поэта за руку. — Пошли, пошли. Придется провести с тобой разъяснительную беседу о втором этаже и изоляторе в частности.
Это подмигивание напугало Наташу больше, чем появление Шерстобитова. Что это за общежитие? Один кричит, что застрелит кого-то, другой обещает за это из общежития вытурить… Кошмар, да и только. Широко раскрытыми глазами смотрела она на Сергея.
— Страшно?
Наташа кивнула. Сергей подошел, легонько прикоснулся ладонями к ее плечам. На мгновенье расслабившись, Наташа склонила голову ему на грудь, но уже в следующее мгновенье испуганно отстранилась.
— Ты почему руки распускаешь? — рассердилась она.
Сергей шутливо поднял руки вверх, извиняясь таким образом за нечаянное объятие.