— Я тебе дам осторожнее! Ты мне куру задавил! — бушевала хозяйка. — Ездят тут всякие на своих драндулетах, кур давят! Ишь ты какой, дармоед чертов!
— Но позвольте, она же сама бросилась под колеса! Я просто не успел затормозить.
— Что — позвольте? Что — позвольте?! Она — кура, у нее и мозги куриные, а у тебя-то не куриные! Смотреть надо. А то ездит тут да ишо с девкой… — Женщина пригнулась, разглядывая Наташу, узнала. — Ох, Господи, да никак Наташка Колесникова?
— Это я, здравствуйте, тетя Мотя. — Наташа опустила стекло. — А это мой муж, вот, приехали в гости к маме.
Удивленная тетя Мотя никак не могла решить, что ей делать: ругаться дальше или…
— Я вам заплачу. — Нигилист достал бумажник, вынул десять долларов, протянул тете Моте. — Пожалуйста, возьмите, на эти деньги можно три курицы купить.
— Это что такое? — прищурилась женщина, разглядывая валюту. — Никак эти, американские? Да на кой черт они мне нужны! Я ж не в Америке живу, пока еще на Кубани, слава Богу.
— Возьмите, тетя Мотя. Поедете в Кропоткин, обменяете на рубли, тысячи три получите.
— Три тысячи?! — в ужасе замахала руками. — За одну курицу? Да вы совсем с ума посходили. Не надо мне!
Нигилист вынул из бумажника пять сторублевок.
— Этого, по-моему, будет вполне достаточно в качестве компенсации за вашу курицу.
Тетя Мотя деньги взяла, покачала головой.
— Богато живешь, Наташа. Ну, дай Бог тебе здоровьичка.
— Чтобы я еще когда-нибудь… в этот Гирей!.. — сквозь зубы процедил Нигилист. — За миллион баксов не поеду!
6
Уже стемнело. Наташа сидела на лавочке у калитки и с грустью смотрела на улицу. Изредка проезжали машины, чаще — велосипедисты, шли прохожие, как всегда, прямо по проезжей части, сворачивая на обочину лишь тогда, когда ехала машина. Гирей жил своей неторопливой, размеренной жизнью, теперь казалось — чужой, недоступной. Потому и здороваться со знакомыми земляками Наташе не хотелось. Начнут спрашивать, что да как… Улица жила своей жизнью, Наташа своей.
Услышав рев мотоциклетного двигателя, Наташа вздрогнула, хотела уйти во двор, но не успела. Круто развернувшись, перед нею затормозила «ява». Валентин Плешаков сдвинул очки на лоб и развел руками:
— А вот и я. Привет, Наташка, не ждала?
— Не ждала. Чего тебе надо?
— Как всегда — тебя. Слышал, слышал, приехала в Гирей на обалденном лимузине и с мужем, прямо-таки огромным начальником. Приехала и даже из дому не выходит. Зазналась, что ли?
— Тебе-то какое дело?
— Да ладно, какое дело! Значит, нашла себе толстого пахана? Он кто, банкир, да?
— Он не толстый и не банкир, а коммерческий директор. Ты какой-то взвинченный, Валентин. Опять накурился?
— Нормалек! Я вот что подумал, Наташка. Нарисовался тебе в Москве чувак с лимузином, прокатил туда-сюда, и ты уже его жена. Так, да? А Валя Плешаков сколько возил тебя на своей «яве» — и ничего. Даже не поцеловал ни разу. Это ж совсем нехорошо получается.
— Тебе что, поцеловаться тут не с кем?
— Да не об том речь. Не нравится мне, когда Валю Плешакова за лоха считают.
— Ну, и что ты предлагаешь? Поцеловать тебя прямо сейчас? Здесь? Больше ты ничего не хочешь?
— В том-то и дело, что хочу. «Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал», — попробовал спеть Плешаков.
— Ты в своем уме? Я сюда с мужем приехала. Не стыдно предлагать такое замужней женщине? Совсем дурак. Уезжай, Валентин, от греха подальше, а то муж услышит, скандал будет.
— Ну что такое муж? Подумаешь, козел, у которого много бабок. Сказала бы, что «мерседес» хочешь, я бы поднапрягся и сотворил тебе автомобильчик. Что смотришь? Да запросто. Поехали, Наташка, мужу потом скажешь, что у подруги была, у одноклассницы. А если он станет вякать, я ему быстро роги пообломаю.
— У него нет рогов и не будет. Все, Валентин, мне пора. Завтра утром уезжаем в Москву, нужно еще собраться да лечь пораньше.
— С мужем? — недобро усмехнулся Плешаков.
— А это уже тебя не касается.
— Я, точно, дурак, отпустил тебя в Москву. Не думал, что так быстро выскочишь замуж за «мерседес». Я лучше о тебе думал, понятно? Но теперь еще не поздно получить то, что мне полагается. Ну, иди ко мне, Наташа, иди, не выдрючивайся. Не пожалеешь. Я скоро в Москву приеду, что-нибудь придумаем вдвоем.
Он попытался ее обнять.
— Отвяжись!
Распахнулась калитка, на улицу вышел Нигилист.
— Что такое, Наташа? Кто это?
— Дурак один, привязался… Ты не обращай внимания, он обкурился этой гадости, сам не понимает, что делает.
— Что тебе надо? — Нигилист повернулся к Плешакову.
— Бабу твою трахнуть, — нагло усмехнулся тот. — Она мне еще до Москвы обещала, да так быстро уехала, что не успела. А я не тороплюсь, мое от меня не уйдет.
— Как ты смеешь, негодяй? — закричала Наташа. — Когда я тебе хоть что-нибудь обещала? Попробуй только дотронься до меня, дурак!
— Он не дурак, — презрительно сказал Нигилист. — Он просто деревенское быдло, распоясавшееся быдло. Таких мы будем искоренять. Железной рукой!
— Ты — меня? Искоренять? Послушай, хмырь московский, я же тебе не все рассказал. Про бабу ты понял, да? А если ты возбухать станешь, я и тебе шарабан покоцаю, понял? Прямо здесь, если хочешь. Ну как, хочешь?
Нигилист без замаха ударил его в челюсть. Плешаков отшатнулся, потер пальцами ушибленное место и ринулся на Петра Яковлевича. Однако, сделав шаг, дернулся, будто на каменную стену наткнулся и рухнул на колени. Рядом с Нигилистом встал Ратковский. Наташа юркнула в калитку.
— Двое вас тут, да? И оба мужья? Ну, чуваки, я вас достану!
Он рванул на себе рубашку, взревел, вскакивая на ноги. В руке у него щелкнул нож с тонким выкидным лезвием.
— Убери нож, — резко скомандовал Ратковский, оттесняя Нигилиста к калитке.
— Ах вы, волки паскудные, — ревел Плешаков, надвигаясь на Ратковского, — фраера московские! Я вам, суки, покажу, куда приехали и кто здесь хозяин. Ратковский не двинулся с места, только быстрым движением руки распахнул свою кожаную куртку так, чтобы виден был пистолет в кобуре под мышкой.
— Не дергайся, парень, — равнодушно сказал он. — Ты, конечно, центровой здесь, но сегодня ошибся адресом. Не туда пришел.
— С-сука! Думаешь, пушки твоей испугался? Видал я такие пушки, на вокзале по сто рублей! Я и на пушке твоей распишусь этим ножичком, козел драный!
Ратковский ударил его ногой в пах так стремительно, что Плешаков не то что не увернулся — сам удар не увидел. Он несколько раз глотнул широко раскрытым ртом воздух и рухнул на землю. Нож упал рядом. Ратковский тотчас же отбросил его носком туфли в сторону, потом резко ударил Плешакова ногой по ребрам. Того будто пружиной подбросило вверх. Он корчился на земле, бормоча проклятия, а Ратковский стоял рядом и смотрел вниз.
— Этот пистолет настоящий, — спокойно сказал он. — И у меня есть разрешение Верховного Совета на него. Так что я сейчас просто пристрелю тебя, как собаку. Все свидетели покажут, что сделал я это в пределах необходимой самообороны. На ноже твои отпечатки. Вопросы есть?
Он достал пистолет, щелкнул затвором, опустил дуло вниз — оно смотрело прямо между глаз Плешакова. Тот понял наконец, что нарвался на профессионала. Заерзал, пытаясь отползти за свой мотоцикл.
— Ты что, чувак, ты что? — хрипел, дергаясь, как червяк. — Не стреляй, кореш, убери пушку. Ну, извини, прости, курнул я и дурь в голову ударила… не стреляй, корешок… я пошутил… гадом буду, пошутил…
— Ты давно уже гад. Ничего не могу поделать, начальник сказал — будем искоренять. Я думаю, он прав. А с твоими хозяевами, если они есть, мы договоримся.
— Я сам тут хозяин… Эй, начальник, — обратился он к Нигилисту. — Я же извинился, в натуре, скажи своему…
Нигилист, скрестив руки на груди, молча наблюдал за происходящим. Взгляд его был задумчив — ни злости, ни ярости, ни удовлетворения. Скорее — заинтересованность.