— Я не прекрасная дама, — нахмурилась Ирина. — Если хочешь знать, я просто дрянь.
— Я понимаю тебя. — Лицо Аристарха стало серьезным. — Но не согласен с твоей оценкой себя и того, что случилось.
— Ах вот оно что! — закричала Ирина. Она выдернула свою руку из-под локтя Аристарха и остановилась. — Выходит, ты все знаешь?
— Да, знаю. — Аристарх тоже остановился.
— Теперь я понимаю, в чем дело! Почему ты привязался ко мне, хочешь… хочешь, чтобы я стала твоим другом! Думаешь, я совсем пропащая, и теперь всякий может рассчитывать на то, что случилось на съемочной площадке? Отвяжись! И не вздумай больше подходить ко мне, вот так!
— Замечательная тирада, — оценил Аристарх. — Но, может быть, мне позволено будет высказать свое мнение по этому поводу?
— Что ты можешь сказать?
— Что мне было очень больно и грустно, когда я узнал, как ты попала в лапы Барсукова. Если б я раньше знал об этом, я бы обязательно предупредил тебя. Барсуков — дерьмовый режиссер, типичный советский подонок. Он был у нас комсомольским деятелем, организатором всяких мероприятий, поездок, выступлений, концертов в подшефном колхозе. Собрания проводил — это все, что он умеет. Знаешь, Ира, я и раньше с большим подозрением относился ко всяким общественным деятелям, а теперь просто не сомневаюсь, что все они были лжецами, подхалимами, лицемерами. Если человек спел когда-то «Раньше думай о родине, а потом о себе», «Партия — наш рулевой» — он всем объявил, что ради собственного блага может предать, обмануть, подставить…
— Но ведь многие хорошие певцы пели, актеры играли, композиторы и поэты сочиняли то, что от них требовали, и оставались нормальными людьми, — возразила Ирина.
— Они пытаются стать нормальными, но это невозможно. Ну, а Барсуков и попыток не делал. Просто мигом сориентировался и стал борцом за демократию. А когда доказал свою преданность делу великих преобразований, вспомнил, что когда-то хотел стать режиссером. И быстренько стал им. Отцы демократии, бывшие партийные и советские прощелыги, стали теперь бизнесменами, уважаемыми гражданами. Не потому, что «вертушка» на рабочем столе, хотя и «вертушки» у многих остались, а потому что «мерседес» у подъезда и счет в швейцарском банке. Они дали деньги своему режиссеру, и он стал снимать фильмы. Но как был комсомольским деятелем, обещал абитуриенткам на собеседовании гарантию поступления, если будут с ним покладисты, так и остался. Только теперь не абитуриентки, а молодые актрисы страдают от него. Если бы я знал, что он и тебе предложил «сниматься», я бы ему просто морду набил.
— Значит, он со всеми, кто согласился играть у него, так поступал?
— Со всеми симпатичными женщинами. И поступает. И будет поступать. Но это не кино, не искусство, — обыкновенное комсомольское хамство. Только теперь под другой вывеской. Просто нужно знать об этом и держаться от Барсукова подальше.
— Значит, ты не считаешь меня…
— Почему я должен так считать? С тобой случилось несчастье. С каждым такое может произойти. Напротив, я согласился на эту поездку лишь потому, что хотел как-то поддержать тебя.
— Ты уверен, что я нуждаюсь в твоей поддержке?
— Да, уверен.
— Ты обманываешь меня, Аристарх! Хочешь убедить меня, что видишь перед собой нормальную женщину? Не грязную, не гадкую, не униженную теми негодяями?
— Более того. Вижу перед собой красивую женщину, очень гордую, можно сказать, недотрогу. И мне приятно быть рядом с нею.
— Но как же так? Ведь ты же знаешь, что там было! И это ничуть не трогает тебя, если, конечно, ты и вправду считаешь меня красивой и тебе приятно быть рядом со мной?
— Мне обидно и досадно, Ира. Честное слово. Но что было, то было. Не прогоняй меня, и такого больше никогда не будет. Я тебе обещаю.
— Не понимаю…
— Хочешь сказать, я должен презирать тебя, хотя бы ревновать? Знаешь, ведь очень часто мужчина любит… ну, скажем, замужнюю женщину. Он счастлив с нею, хотя она, возвращаясь от него домой, каждый вечер спит рядом с мужем, с голым мужиком. Что же, влюбленный считает ее грязной, продажной? Да нет. Он понимает, что это необходимость; так уж устроено, и любит ее, несмотря ни на что. А вот муж, если узнает, может сделать все что угодно — от убийства до развода. Думаешь, только потому, что жена переспала с другим мужчиной? Что нарушила правила брака, христианскую мораль? Да, но это не главное. Все дело в том, что она предала его. Он ведь старался, строил свое будущее вместе с ней, и если она могла предать его, какое это будущее? Это катастрофа всей продуманной, распланированной жизни! Понимаешь?
— Не очень, — честно призналась Ирина. Однако снова взяла Аристарха под руку, и они медленно побрели к поселку.
— Ну, и не надо. Забудем о том, что было. А если тебя волнует мое отношение к этому, считай, что я отношусь к тебе, как к женщине, побывавшей замужем. Ну и что? Элизабет Тейлор сколько раз была замужем? Но не стала от этого менее привлекательной.
— И я… как Элизабет Тейлор?
— Да. Можно тебя поцеловать?
— Как, уже? Нет, пока еще рано.
— А как я узнаю, что уже не рано? Вдруг окажется, что стало поздно?
— Ну, что будем делать? Кто-нибудь знает, как отсюда выбираться?..
После Иркутска они приехали поездом в село Куйтун, остановились в местном интернате, который теперь был пуст. Выступили перед сельчанами вполне удачно, а вечером на автобусе поехали в другое село — Кундуй. И надо ж было так случиться, что километра за три до этого Кундуя автобус сломался. Пришлось выгружать все вещи, аппаратуру, реквизит и ловить попутную машину. На ней и добрались до Кундуя. А там выяснилось, что в этот теплый воскресный вечер почти все мужское население было уже пьяно. В клубе сидели в основном женщины и дети, а мужики кучковались у входа, хищно поглядывая на московских актерок. Во время концерта мужики то и дело заходили в клуб, гуляли по проходу, не стесняясь в выражении своих чувств. Да и чего было стесняться, чувства-то выражались десятью общеизвестными словами, употребляемыми на заборах от Магадана до Калининграда.
Не только Ирине — всем было страшно выступать. Ценители высокого искусства подходили к самому краю сцены (рампа, конечно же, отсутствовала), пытались хватать девушек за ноги, комментируя на весь зал свои действия. Зрители громко смеялись над неудачливыми ловцами, советовали артистам «дать по мозгам» очередному Петьке или Федьке. Иногда появлялся завклуба, тоже пьяненький, и вежливо пытался уговорить хулиганов покинуть зал. Они уходили, но тут же появлялись другие.
Ни иного начальства, ни милиции поблизости не наблюдалось. И вот теперь девушки сидели в костюмерной, парни же стояли в коридорчике, уговаривая пьяных колхозников подождать, пока артистки переоденутся. Уже стемнело, но по-прежнему никто не знал, как же отсюда выбираться. Светлана, директор иркутского Дома народного творчества, который, собственно, и пригласил щепкинцев, лихорадочно крутила диск телефона, пытаясь дозвониться хотя бы до Куйтуна. А в коридорчике разговоры становились все громче и громче. У «ценителей искусства» уже иссякло терпение, и они стремились прорваться в костюмерную.
— А что, если устроить им танцы? — предложила Ирина. — Это хоть немного отвлечет пьяных, а кто-нибудь попробует найти машину или автобус.
— Ты предлагаешь вынести наш магнитофон на площадку перед клубом, поставить им музыку? — догадалась Валентина. — А если они разнесут его в щепки? — Не разнесут, — вмешалась в разговор Светлана. — Верно, верно, вынесем магнитофон и колонки, поставим им веселую музыку, сами потанцуем, а ребята тем временем, да хоть Валерка и Саша, попробуют найти или председателя колхоза, или какой-то транспорт.
— Ну, выйдем мы, начнем танцевать, — сказала Вика Соловьева. — Так они же нам проходу не дадут. И что тогда делать? Терпеть их приставания?
— Все же там народу много, светло, не так опасно, как здесь, — решила Валентина. — Пошли, ребята. А то я боюсь, если они сюда ворвутся, нам трудно будет выбраться.
— Кошмар! — вздохнула Светлана. — Ни один телефон не отвечает! Ни в Иркутске, ни в Куйтуне… Поздно уже, да и воскресенье…