— Арик, если девушка кого-то делает глупым хотя бы на время, это что-то значит? — Ирина теснее прижималась к нему.
— Конечно, — убежденно ответил Аристарх. — Это значит, что кто-то поглупел настолько, что забыл спросить: а сейчас все еще рано? — Он наклонился и поцеловал Ирину в губы.
Она ответила ему. И в общем шуме и гаме, в жуткой тряске это казалось вполне естественным.
9
Валентин Плешаков приехал в Кропоткин и сразу же направился на междугородный переговорный пункт. У Плешакова было отличное настроение. Наконец-то он придумал, как проучить борзых московских бизнесменов. Они думают, что можно запросто приезжать в Гирей и оскорблять самого Валентина Плешакова? Ошибаются, козлы! Он не забыл, что случилось в тот вечер у забора. И никогда не забудет. Приемчики всякие знают телохранители? С пушкой разгуливают?
Суки! Плешаков снова, в который уж раз, отчетливо вспомнил минуты своего позора и унижения, и дикая злоба сверкнула в его глазах, заскрежетали зубы в непосильной попытке остановить видение. Суки! А Наташка, наверное, стояла за калиткой и все слышала. Даже если и не слышала, они ж, наверное, потом похвастались, какие сильные, и какой он жалкий! Наташка… А он так хотел казаться ей большим, сильным, великодушным. Не трогал ее (а мог, куда бы делась!), ждал, когда она сама поймет, что Валентин Плешаков — серьезный человек.
А его почти на ее глазах — мордой в грязь, как последнего лоха! Если бы перед кентами гирейскими, которые уважают его, никогда бы не простил. А перед Наташкой — в десять раз обиднее!
Думают, он забыл? Пусть думают! Он будет с ними работать, бабки себе на «мерседес» заколачивать… Да ты, сука, самолетом не откупишься за то, что сделал! Телохранители у тебя, бронированные двери… не подкопаешься? Так можно с другой стороны тебя накрыть, с какой — Валентин уже знает. Поплачешь, паскуда, а Наташка свободной станет, тогда и с ней можно будет поговорить, получить то, что положено.
В переговорном пункте Плешаков разменял пять рублей на пятнадцатикопеечные монеты, зашел в кабинку, набрал номер. Связь, конечно, была хреновой. Но с пятого раза дозвонился. Знакомый, ненавистный голос телохранителя ответил: «Да».
— Привет, начальник. Это Плешаков из Гирея. Помнишь такого?
— Я слушаю вас, — бесстрастно произнес Ратковский.
«Боится, хмырь, сучий потрох! — со злорадством подумал Плешаков. — Правильно боится, сучара!»
— Все нормально, начальник. Когда ехать в столицу?
— Когда сможешь.
— Могу — хоть завтра. У вас там все на мази? Готовы к встрече дорогого гостя? — усмехнулся Плешаков. Злость понемногу проходила. Он сжал кулак — вот они где, здесь! Пока еще трепыхаются, чего-то о себе думают… ну-ну, посмотрим, что вы запоете, ребятки! — Завтра сяду в поезд, в Москве буду послезавтра, во второй половине дня.
— Все, как и договаривались? Количество, качество?
— Лучше не бывает. Короче, где тебя найти? И как все это будет происходить?
— Это не телефонный разговор. Искать меня не нужно. Послезавтра в шесть вечера будешь прогуливаться по Тверскому бульвару. От памятника Тимирязеву до Тверской и обратно. Я тебя сам найду. Встретимся, обсудим детали. Вопросы есть?
— А как же, обязательно есть. Это я в контору звоню или как?
— Какая тебе разница? — Чувствовалось, что ему не нравится этот разговор.
— Да я просто так, подумал… если это контора, может, где-то поблизости Наташка, я бы с ней парой слов перекинулся. Ты ж помнишь, мы даже не попрощались, а это нехорошо.
— Наташи здесь нет, если б и была, не стала бы говорить с тобой. А что касается прощания — в следующий раз веди себя прилично и тебе позволят попрощаться. Мы не злодеи.
— Да? Ну, ладно. В общем, послезавтра. Тверской бульвар, так? По какой стороне ходить? — Посередине. Там аллея, вот по ней и ходи.
— Но ты не задерживайся, начальник. Мне долго рисоваться там не в кайф, сам понимаешь. Привет передавай Наташке и ее мужу, большому белому бизнесмену. Пока!
Плешаков повесил трубку, ухмыльнулся, подбрасывая на ладони оставшуюся мелочь. Выйдя из кабины, пошире распахнул дверь, пропуская девушку, ожидавшую своей очереди. А когда она шагнула вперед, пошлепал ее по заду, туго обтянутому синими джинсами. Девушка дернулась, влетела в кабину, захлопнула за собой дверь и лишь после этого покрутила пальцем у виска:
— Ненормальный какой-то. Дурак!
— Я умный, — довольно ощерился Плешаков, ссыпая мелочь в карман. — Я ужас какой умный, только никто не знает об этом. Но скоро узнают. И обалдеют.
Наташа не сомневалась, что все это сытое благополучие — не настоящая ее жизнь, а квартира со всеми удобствами — лишь временное пристанище. Сама же она, Наташа, была пушкинской Людмилой в плену у Черномора или царевной, похищенной Кащеем Бессмертным. Вокруг — диваны красивые, телевизоры японские, видеомагнитофон, даже видеокамера есть, можно, к примеру, снять себя и тут же увидеть, что получилось. В холодильнике полно всякой еды, в гардеробе — нарядов столько, что можно целый месяц ежедневно менять их, в белых ящичках трюмо — дорогая косметика, там же и золотые перстни, цепочки, брошки… Но все это не радует, и с каждым днем сильней, настойчивей бьется в груди надежда: скоро придет Руслан или Иван-царевич на сером волке, или Иванушка-дурачок и выручит ее из этого плена. Вытащит отсюда, увезет в другую жизнь, пусть не такую обеспеченную, пусть даже бедную, трудную, но — счастливую, радостную…
Где же ты, Иванушка, почему не торопишься?
А внешне все было нормально. Нигилист по-прежнему много работал, уходил рано утром, возвращался поздно вечером, изредка вывозил Наташу в театр, но там откровенно скучал, под конец спектакля и вовсе засыпал. И Наташе становилось скучно, понимала: он просто выгуливает ее, как собачонку. И не хочется, а надо. Ей не хотелось быть собачонкой, поэтому стала отказываться, когда он прибегал домой чуть раньше обычного, с билетами на какой-то спектакль или концерт.
Все чаще и чаще возникало желание бежать отсюда, бежать куда глаза глядят. Ведь так долго не может продолжаться, это не жизнь, это кошмарный сон! Рано или поздно он непременно кончится. Но куда бежать, если глаза ничего не видят, кроме одного лица, самого любимого и желанного на свете…
Она несколько раз звонила Сергею, специально съездила в общежитие (сказала Ратковскому, что нужно забрать кое-какие вещи), узнала у Вадима Ивановича телефон и позвонила. Трубку взяла его мать и так высокомерно, так холодно ответила, что надолго отбила охоту звонить по этому номеру. Однако Наташа попыталась еще дозвониться до Сергея, и снова неудачно. Похоже, его мать неотлучно дежурила у телефона, чтобы не позволить Наташе поговорить с сыном.
Наташа бросалась на диван, плакала, повторяя, как в бреду: «Сереженька, милый мой, любимый, возьми меня отсюда! Что я наделала, дура несчастная, что натворила! Сережа!.. Я буду ждать тебя, буду ждать, сколько скажешь, только скажи. Сереженька… Ну почему я не послушалась тебя, почему не поверила тебе?..»
Проходил час, другой, Наташа уже не плакала — она вспоминала холодный, сумрачный апрель, уютную комнату, где стол да стул, да кровать — что еще человеку надо? Настольная лампа горит, желтый круг от нее у стола, а за кругом полумрак, а в этом полумраке — она… И его ласковые руки, его теплые губы, восторженные глаза. И ее удивление: неужто и вправду она может так восхищать этого сильного, красивого парня? И ее гордость, и сладостная истома во всем теле, которые не хотелось прятать, прикрывать даже простыней — пусть смотрит, пусть любуется, так хорошо он смотрит, так приятен этот ласковый, нежный взгляд… Смотри же, смотри, мой дорогой, родной, любимый, я твоя, твоя… а ты — мой.