— Мне нужно подумать. — Нигилист беспрестанно дергал носом. — Надеюсь, ты не требуешь ответа сейчас?
— Нет, — сладко ухмыльнулся Радик. — Даю тебе сутки. Завтра вечером скажешь.
Нигилист резко встал и пошел к выходу. Следом за ним вышел из комнаты и Ратковский.
— Веди машину, Олег, — в офис. Только не говори мне, что ты чувствовал провал операции. И свяжись с Васей Садовниковым, у него, кажется, есть человек, который может убрать продавца. Десять тысяч баксов я даю. Как будете их делить, решайте сами. Ты и Вася. Но чтоб в ближайшие дни этот вопрос был решен.
— Степан Петрович! — сорвался Нигилист. — Но я же старался ради нашего общего дела! Да, промашка вышла, бывает…
— Заткнись, Петя! Это не промашка, это провал! Какого хрена ты полез с этим своим мудаком? Где ты его взял? Кто тебя просил проявлять инициативу? Думал, умнее всех? Умнее Шеварова, да? А оказалось — нет.
— Степан Петрович, вы что же, не поддержите меня? То, что Радик требует, невозможно! Поймите, речь идет о моей семье, это… это ни в какие ворота не лезет. Если вы поговорите с ним, он откажется от своей затеи, можно ведь найти приемлемое решение. Степан Петрович, пожалуйста, я вас очень прошу!
— И я тебя очень прошу, Петя, — сделай так, чтобы Миша вышел совершенно чистым. Ты представляешь, каково мне, если его обвинят и посадят? Мне, честному бизнесмену? Позор!! Я не переживу этого!
— Радик может, Степан Петрович. Поговорите с ним!
— Вот и разбирайся сам, Петя. Стар я уже со всякой шпаной разговаривать. Лет пять назад, когда у меня на рабочем столе «вертушка» стояла, да не одна, а у подъезда две машины дежурили, я нашел бы на него управу. А сейчас… Как же ты подкузьмил меня, Петя! Личного водителя, телохранителя забрали за наркотики! Вот спасибо, милок, удружил за все хорошее, что я для тебя сделал.
— Степан Петрович, я ведь тоже кое-что сделал для фирмы. Надеюсь, вы не забыли, что многие наши удачные, особенно удачные операции проводил именно я!
— Ну, так за это и получил свое, Петя. Ты ведь тоже помнишь, сколько получил? Аль позабыл? — Степан Петрович Шеваров любил время от времени играть деревенского простодушного мужичонку: аль, чаво? ась? куды? Вспоминал таким образом свое босоногое деревенское детство.
— Но сейчас положение критическое. Поэтому и прошу вашей помощи! Ну, хотите — на колени встану! Степан Петрович…
— Это у тебя нервное. Пока что. Сам намудрил, сам и выкарабкивайся. Ну, а ежели у фирмы возникнут проблемы из-за этого, соберем совет директоров и примем решение. Ты понял, что я имею в виду? И чтобы Миша сегодня… нет, сегодня уже поздно, завтра был на своем рабочем месте.
— Значит, не хотите помочь? — мрачно выдавил Нигилист.
Степан Петрович подошел к окну, задернул голубые вертикальные жалюзи, потом нехотя повернулся к Нигилисту.
— О какой помощи ты говоришь, Петя? Ты же всех подвел! Вроде как пришел в гости, напился, набил морду хозяину, а на следующий день приходишь к нему и просишь йоду, ссадины на руках помазать. Хорош гусь, ничего не скажешь! Иди, Петя, иди, думай, милок, ты у нас парень головастый, что-нибудь придумаешь.
— Ну что ж, и на том спасибо, — обмяк Нигилист. — Посмотрим, что можно придумать.
За дверью его ждал Ратковский. Вскочил с кожаного диванчика напротив стола секретарши, поспешил следом к выходу.
— Говорил с Садовником? — не оборачиваясь, спросил Нигилист.
— Только что, из машины. У него проблемы с наличностью, согласился сразу. За девять штук. Одну — мне. Думаю, киллеру даст пять, себе оставит четыре. А может, и наоборот.
— Мне это не интересно. Десять кладу на стол, делите, как хотите. Можешь себе взять все. Но чтобы в ближайшие два-три дня проблема была решена.
— Решится. Я думаю, сегодня человек Садовникова улетит в Краснодар. Через час я позвоню Садовникову, уточню детали, сообщу координаты Плешакова. А что Степан Петрович?
— Сука он! — Резко обернувшись, тяжело посмотрел на Ратковского.
Бывший офицер ГРУ почувствовал, как у него неприятно засосало под ложечкой. Таким взглядом смотрят на свидетеля.
12
Наташа сидела на огромной кровати, закутавшись в синий плед, и молча смотрела в окно. Смотрела и ничего не видела, потому что заоконный мир, где высится кинотеатр, ходят поезда метро, где ездят машины и торопливо шагают уставшие, озабоченные люди, был совершенно чужим для нее. Так и прежде было, но сейчас, когда и дом стал чужим, противным, совершенно невыносимым, она испугалась.
Вечерний полумрак уже скрадывал углы в комнате, а Наташа сидела, не двигаясь, даже торшер не включала. Немая мука охватила душу, сбивчивые, путаные мысли метались в голове и сгорали в бешеном огне отчаяния. И не было спасительного выхода. Там плохо, здесь плохо, некуда бежать, негде укрыться… В Гирей уехать? Но там ведь Плешаков, теперь он не оставит ее в покое. Тогда, у забора, показал свои истинные намерения, хотя она была с мужем. А приедет одна? Да он ей проходу не даст. А мать — разве она поймет ее горечь, тоску одиночества? Скажет: кто же тебя заставлял выходить замуж за человека, которого не любишь? Хотела жить с шиком, богато за чужой счет? Теперь расплачивайся за это. И все будут посмеиваться: вот, мол, что бывает с теми, кто захотел сладкой жизни! Приезжала, на «мерседесе» тут гарцевала, а теперь ходит сама не своя!
В комнату вошел Нигилист, присел на край кровати.
— Наташа, — негромко позвал.
Она повернулась, посмотрела прекрасными черными глазами, в которых застыла печаль. Вчера она ненавидела его, когда узнала про обман с родителями, закатила скандал, билась в истерике, а сегодня и ненависти не было. Лишь грусть. И смотрела на своего мужа, как на чужого, постороннего человека.
— Ты очень красивая, Наташа. Такая — грустная, ты мне еще больше нравишься. Я, конечно, виноват, что обманул тебя, не родителям представил, а совершенно чужим людям, но сделал это лишь потому, что… понял — именно такую жену я хочу иметь. Понял настолько отчетливо — как будто всегда знал, что ты станешь моей женой.
— Я уйду от тебя. Ты не меня любишь, ты себя любишь, а все остальное — лишь вещи, которые нужны или не нужны, выгодны или невыгодны, удобны или неудобны тебе. Я не хочу быть вещью.
— Давай не будем говорить лишнего, Наташа, — поморщился Нигилист. — Ты не уйдешь, потому что тебе некуда уйти. И в Гирее твоем — тоже нечего делать. У меня сейчас очень тяжелое положение, критическое… Не могла бы ты вести себя немного поласковее?
— Ты высчитал, что я именно так должна вести себя? А мое положение тебя интересует? Ты хоть раз подумал о том, как вести себя, когда у меня плохое настроение?
— На это у меня просто нет времени. В нашей семье я — опора, на которой все держится, конь, который тащит всю телегу. Ты должна заботиться об опоре, о коне — в конце концов, это главная твоя обязанность. Хороший хозяин все время думает о своем коне, а не ждет, когда конь станет утешать его.
— Я тоже могла бы стать опорой, тоже могла бы тащить телегу, но ты не позволяешь. Ты ничего не позволяешь мне делать. Я не могу больше так жить.
— Наверное, я был не совсем прав. Последнее время слишком много дел навалилось, слишком большая ответственность висела на моих плечах. Но ведь и ты не всегда была права, Наташа. Скоро все будет позади, мы придумаем что-нибудь веселое. Хочешь?
— Нет.
— Полетим в Испанию…
— Где ты будешь ругать местное телевидение и указывать мне, куда можно ходить, а куда нет? Лети сам.
Нигилист глубоко вздохнул, опустил голову. Несколько минут он разглядывал свою ладонь, лежащую на покрывале, потом взглянул на Наташу. Печальная улыбка осветила его лицо, на какое-то мгновение Наташе показалось, что перед нею не Петр Яковлевич, а совсем другой человек, но только на мгновение. Улыбка исчезла так же незаметно, как и появилась. Ярость загнанного в западню зверя вспыхнула в глазах Нигилиста.