— Можешь повернуться, уже все. — Наташа подняла пистолет на уровень живота Радика.
— Как долго я ждал этого момента, какая женщина… — гнусным, похотливым голосом пропел Радик, поворачиваясь.
Ухмылка медленно сползла с его толстых, слюнявых губ. Он выпучил глаза, налитые кровью.
— Ты что? Ты… стерва, сука, решила попугать меня? Думаешь, я от зажигалки стану убегать? Да я т-тебе сейчас ноги выдерну, понимаешь! Ах ты!..
— Стоять! — не своим голосом крикнула Наташа. Всю ярость, все оставшиеся силы вложила она в этот нечеловеческий хриплый вопль.
Радик дернулся, будто в невидимую стенку лбом ткнулся. Потом поднял руку, шагнул к ней.
— Отдай игрушку, детка, и забудем о твоей глупости…
Наташа щелкнула предохранителем и, подняв дуло повыше, нажала на спусковой крючок, зажмурив глаза. Грохнул выстрел. Радик шарахнулся назад. Открыв глаза, Наташа увидела, как он, зацепившись за край кровати, падает на пол.
«Неужели попала?»
— Встать! — крикнула она и тут же подумала, что выстрелы могут услышать соседи и позвонить в милицию…
Но сперва нужно было убедиться, попала она в Радика или нет. А вдруг убила? Радик медленно поднимался. Наташа вздохнула с облегчением: слава Богу, не попала! Радик смотрел на нее исподлобья. Но уже не злобой, а страхом были полны его глаза.
— Слушай, убери пушку, а? — просипел он чужим голосом. Как будто на середине песни Розенбаума сменил Малинин. — Я не притронусь к тебе, клянусь.
— На колени!
— Зачем? Слушай, что раскомандовалась? То встань, то — на колени, туда-сюда, туда-сюда… Давай, я сразу пойду.
— На колени, — повторила Наташа, плотнее обхватывая пальцем спусковой крючок. — Ты подлец, негодяй, изверг! Одно лишнее движение, и я стреляю. Между прочим, разрешение на оружие у меня есть. А доказательства твоей вины и дураку понятны. Ну?!
Радик нехотя опустился на колени, руки сам положил за голову.
— Хорошо, я виноват. Прости. Не надо стрелять, слушай. Ну зачем? Давай по-хорошему, да? У меня деньги есть, много…
Наташа осторожно, не спуская глаз с Радика попятилась к тумбочке, на которой стояли телевизор и магнитофон. Дрожащими пальцами вставила кассету, включила магнитофон на запись.
— Расскажи, что ты хотел сделать.
— Зачем, ну? Не надо ничего рассказывать…
— Расскажи! — взвизгнула она. — Или я убью тебя, гадину такую! Одним негодяем станет меньше! Ну?! Говори!
Сумасшедшие, ненавидящие глаза Наташи, ее растрепанные волосы, разорванная одежда, царапины на лице еще больше испугали Радика. Он, запинаясь, рассказал о том, что набросился на нее, хотел изнасиловать. Все рассказал. Потом, скрипя зубами, поклялся жизнью и здоровьем своей матери и своих детей, что до конца жизни не будет мстить Наташе, не причинит ей зла и никому не расскажет о том, что случилось.
— А теперь — пошел вон!
— Кассета? — хмуро спросил Радик, поднимаясь с колен.
— О ней узнают, если ты нарушишь свою клятву. Я тоже кое-что понимаю, на юге выросла. Пошел вон!
— Я куплю ее. Сколько хочешь?
— Пошел вон! — в третий раз крикнула Наташа. — Вон, вон! И никогда больше не приходи сюда. Никогда! Подонок!
Когда Радик ушел, Наташа заперла дверь и минут пять стояла, прислонившись к ней спиной — не было сил и шагу сделать. Потом она все-таки оторвалась от двери, шатаясь, прошла в комнату, открыла настежь окно, положила пистолет в ящик трюмо. Подумала, что надо бы сходить в ванную, и без чувств рухнула на кровать.
13
Добравшись домой, Валентин Плешаков первым делом достал с чердака обрез, положил под матрас. Жил он в кухне, как и большинство парней, ощутивших себя взрослыми, — вечером родители до утра перебирались в хату, можно было друзей пригласить и девушку привести. Полная свобода ночных действий, что и нужно молодому человеку, пока еще не построившему свой собственный дом.
Добирался Плешаков долго, почти двое суток, рискуя быть ограбленным, а то и убитым в пути, но не это его пугало. Страх, который родился на площади у Курского вокзала, обуял все его существо, истребил все другие страхи и даже элементарную осторожность — ведь в сумке лежала огромная сумма денег. Хотелось поскорее добраться домой, закрыться в кухне, зарыться с головой в одеяло — казалось, это и есть спасение. Другого — теперь он ясно понимал это — нет. Слишком подло он поступил, слишком крупного зверя раздразнил. Такие не прощают.
В который уж раз, будто молния, сверкала в мозгу мысль: какого хрена он сделал это? Все ведь было нормально, бабки приличные, здесь такие не получишь, возможность и дальше иметь каждый раз такие же, если не больше — нужно было только организовать это дело посолиднее. Так что же он сделал? Зачем?! Не было разумного объяснения, ослеп от злобы, не соображал, что творит. Все дни перед поездкой в Москву, как закроет глаза, так и видит: он, как червяк, извивается перед приезжими москвичами, умоляет пощадить. И это, может быть, слышит Наташа.
Не о деньгах думал, даже не о девках московских и не о Наташе — о том, как отомстить. Любым способом, но — отомстить. Казалось, придумал, как. Да, это — подлянка, а они с ним как поступили, фраера залетные? Уверен был, что у Наташиного мужа возникнут очень крупные неприятности, да и у телохранителя — тоже. Хоть менты ими займутся, хоть покупатели. Вот и отомстит за свое унижение. В любом случае накажет. Пока разберутся, что к чему, Валентин Плешаков будет далеко от Гирея, пусть попробуют найти. Как думал, так и сделал.
Но теперь было страшно. Полдня Плешаков провалялся на диване в кухне. Все силы истратил на дорогу, на мысли о том, что его поисками обязательно займутся и другие — покупатели. А они люди серьезные, наверное, связи и в Краснодаре имеют, значит, соваться туда бесполезно. Найдут. Сидеть дома тоже нельзя. Уж тут его точно найдут И обрез не поможет — взорвут вместе с обрезом.
Плешаков решил на время, месяц-другой, поселиться у своего давнего дружка Васьки Рагозина по прозвищу Шестипалый. Когда-то Васька рубил дрова и хрястнул топором по большому пальцу на левой руке, разрубил напополам. Так у него стало на левой руке шесть пальцев и появилась подходящая кличка. Шестипалый жил в районном центре, городе Гулькевичи, что километрах в семи севернее Гирея. На окраине, неподалеку от районной больницы, у него был небольшой кирпичный домишко. Дружок надежный, не продаст, и живет один, вот у него можно отсидеться. А там видно будет. Плешаков собрал необходимые вещи, сказал матери, что едет в командировку, в Краснодар, дружкам сказал то же самое и махнул в Гулькевичи на «яве».
Была еще мысль: поговорить с авторитетными ребятками в Гулькевичах, мол, достают фраера московские, грозятся убрать непонятно за что. Отслюнить тысяч пятьдесят, может, прикроют? Плешаков подумал и решил никому не говорить. Ничего. И вообще, не выходить из дома Шестипалого по крайней мере с месяц. Лечь на дно. Не исключено, что московские скажут местным, за что его разыскивают. Тогда и свои могут перо в бок воткнуть.
Шестипалому сказал, что отметелил в Краснодаре одного блатаря за бабу, а тот центровым оказался, теперь нужно какое-то время не мозолить глаза общественности. Шестипалый все понял, возражений не имел, а когда получил десять тысяч в банковской упаковке, и вовсе обрадовался.
— Да живи сколько хочешь, Валек. Мой дом — твой дом, ты ж знаешь. Я — никому, понятное дело, с краснодарскими опасно связываться, бизнесмены хреновые! Бабок до хрена, думают, все могут. И нехай думают. А мы с тобой хорошо посидим сегодня вечерком. Хочешь, телок выпишу?
— Нет, Шестипалый, посидим вдвоем.
— Ну, вдвоем так вдвоем, — согласился хозяин, — оно даже и лучше, посидим, поговорим. Так я сбегаю к ресторану «Венец». Чего надо взять?
Валек посмотрел в тусклые глаза тридцатипятилетнего худого мужичонки в грязных джинсах, вытащил из кармана кучу смятых банкнот, бросил на стол.
— Возьми что хочешь. Солидное. Чтоб двум мужикам не стыдно было сидеть за столом. Понял, да?