– Что ж, попробуй убедить его в этом. Я никогда не мог.
– Постараюсь, если он даст мне шанс.
Келли бесстрастным голосом говорит:
– Дай ему понюхать свои носки. Тогда он поймет это.
Джоэль давится смехом, кашляя в конце. Не очень убедительно.
– Спасибо, ребята, что пришли сегодня, – говорю я очень тихо.
– Не начинай, – говорит Келли. – Это то, что делают друзья.
Я улыбаюсь ей. Она может весь день говорить о том, что делают друзья, но там, где я выросла, все не так. У меня не было друзей, которые пошли бы в суд для меня. Или тюрьму. Или еще куда-нибудь. Я только потом начала понимать, какими особенными были связи, которые я здесь приобрела.
Так, без лишних слов я поворачиваюсь и беру своих друзей за руки. На самом деле, не нужны слова для того, что я чувствую.
Вот что такое война
(Дилан)
Выход из тюрьмы напоминал промотанный назад кадр того, как туда попадаешь. Они не обыскивали меня на выходе, но все равно было пугающе похоже. Я подписал бумаги, забрал телефон и бумажник с ключами, и затем я был свободен.
Я шел медленно, потому что боялся этого. Наверно, они там. Шерман, Алекс и ее друзья. И они видели, каким дикарем я был.
Я поступил правильно. Я защищал ее. Но… я не остановился. Я позволил ярости и гневу до такой степени взять надо мной вверх, что если бы Шерман не остановил меня, я, возможно, убил бы его.
Я убил бы его. Без вопросов.
Не то чтобы я не убивал раньше. Убивал. Три раза, о которых я точно знал. Другие разы немного туманнее, когда я выстреливал в здания или в повстанцев под прикрытием, но про те три раза я знал наверняка.
Убить легко, но жить с этим трудно.
Итак, когда полиция, наконец, выпускает меня, они провожают меня к лифтам и все. Через две минуты я стою в вестибюле.
Алекс сидит напротив меня, в окружении друзей.
Я делаю шаг или два вперед. Мое сердце бьется словно сумасшедшее, мой желудок выворачивает, и я хочу повернуться и убежать. Я снова возникли мысли, очень настоящие. Возможно, я должен просто остановиться. И попытаться найти способ, чтобы это сработало. Должен быть способ заставить это сработать.
Затем она смотрит на меня, и у меня перехватывает дыхание, я могу видеть, что с ней произошло то же самое. Ее глаза расширяются, и она встает и шагает ко мне. Когда она это делает, что-то в ее лице меняется, и она начинает плакать, а я не могу позволить ей просто плакать, поэтому обнимаю ее.
Я делаю глубокий, медленный вдох через нос, пока держу ее, вдыхая аромат ее волос, ее тела, она окутана мной, ее руки на моих плечах.
Затем она целует меня, и ощущение ее губ на моих заставляет нас кричать от горя и страха. Действительно ли я готов был сделать ей больно? Действительно ли я готов отдать ее? Сдаться?
Наши друзья подошли к нам.
– Ты в порядке, парень? – спрашивает Шерман. Я убираю руки от Алекс, но она держится за меня, пристраиваясь со стороны.
– Да, полагаю, – отвечаю я. – Спасибо за эм… все. Я не знаю, кто оплатил залог, но я верну деньги. У меня есть деньги в банке.
Шерман пожимает плечами.
– Мы можем разобраться с этим позже. Сейчас главное вытащить тебя отсюда.
Я иду вместе с ними, потому что у меня не хватает смелости сделать что-либо еще. Мы едем обратно в кампус Колумбийского университета в тишине с Алекс, положившей голову мне на плечо. Это было неловко и неудобно, больше, чем я когда-либо испытывал в своей жизни. И это еще больше ухудшало ситуацию.
Зная, что остались считанные минуты, прежде чем я потеряю ее навсегда, я пытаюсь запомнить голос Алекс, ее волосы, ее запах, все про нее. Однажды у нее будет замечательная, удивительная, гребаная жизнь. Я запомню, что в то же время не смогу быть частью этой жизни. Я запомню каждую секунду, что мы провели вместе, и никогда, никогда не отпущу это.
Шерман смотрит на меня, одаряя любопытным взглядом. Словно он знает, о чем я думаю. Возможно, он и знает. Он сообразительный парень, и он часть длинной переписки обо мне и Робертсе, и Алекс, и, возможно, я раз или два упоминал про самоубийство.
Мы высаживаем Келли и Джоэля, затем едем дальше к моей квартире. Когда я выбираюсь из машины, то говорю:
– Мне реально нужно помыться.
Господи, я был таким трусом. Я не мог просто говорить начистоту.
Но почему? Чего я боялся? Я в любом случае потеряю ее.
Итак, Шерман и Алекс садятся на диван, а я тщательно принимаю душ, пытаясь не травмировать свою руку еще больше. Затем я проскальзываю в свою комнату, переодеваюсь в чистую одежду. Когда я натягиваю футболку, в мою дверь раздается стук.
Я открыл дверь. Это был Шерман. Прежде чем я смог сказать хоть слово, он сказал:
– Прежде чем ты сделаешь то, что я думаю, ты собираешься сделать, тебе нужно выслушать меня.
Я закрываю глаза.
– Шерман, это не твое дело.
– Да, – говорит он, звуча измученно. – Да, мое. Потому что ты мой друг. И потому что она моя подруга. Просто послушай меня, черт возьми, ладно?
– Черт возьми, – говорю я.
Мгновение он топчется на месте, поворачивается ко мне и выглядит так, словно собирается что-то сказать, но затем отворачивается.
– Черт возьми, скажи это.
Он поворачивается и указывает на меня пальцем.
– Я предупредил ее.
– Что?
– Я предупредил ее вчера. Предупредил, что твой чертов разум жертвы перевернет все с ног на голову и заставит тебя с ней порвать.
– Что за черт?
Он качает головой.
– Скажи мне, что ты не накручивал себя сделать что-то по пути домой. Скажи мне, что я неправ, Пэриш.
На этот раз я отвернулся. Я не могу сказать ему это. Потому что он прав.
Он указывает за дверь и вниз по коридору.
– Она там, ждет. Сложив руки на коленях. С прямой спиной. Пытается держаться. Пытается оставаться храброй, хотя знает, что вот-вот ты разобьешь ее сердце на миллион кусочков. Уже во второй раз. Потому что она тоже знает. Мы оба знаем тебя, так же хорошо, как ты знаешь себя, мудак. И позволь сказать, что ты не спасешь ее от всего, делая это. Ты просто разобьешь ей сердце, и свое, и растеряешь все хорошее в твоей жизни.
Я хмурюсь и говорю.
– Ты не знаешь, о чем, черт возьми, говоришь, Шерман.
– Фигня. Я был там, Пэриш. Я был там, когда Ковальски бросился на гранату. И я был там, когда Робертс умер. И я говорю, тебе нужно прекратить убиваться из-за этого дерьма. Ты не убивал ни одного из них. Это была не твоя вина, не моя, ни чья, за исключением чертовых террористов, которые убили их.
– Какое это имеет отношение к делу?
– Просто скажи, что ты собираешься сказать Алекс.
– Почему? Почему, во имя Господа, тебя это волнует?
– Потому что мы братья, мужик. Мы прошли через дерьмо, о котором никто не знает. Мы прошли через дерьмо, о котором они не хотят знать. И я не хочу видеть, как ты портишь свою жизнь. И я забочусь об Алекс и ее сестре, и я не хочу видеть, как ты испортишь ее жизнь тоже.
Я кричу в ответ.
– Ты не понимаешь, я не подхожу ей! Я не отличаюсь от своего отца! Что если я ударю ее? Вместо этой чертовой решетки? Что тогда? Когда-нибудь это случится! Однажды я потеряю контроль и, в конечном итоге, раню ее! А я лучше умру! Я убью себя, прежде чем сделаю это с ней, Шерман. Это я имею в виду.
Он качает головой.
– Это чертова отговорка, Пэриш. Ты это ты, а не твой отец.
Затем открывается дверь. За ней стоит она. Плачет. И я больше не могу это выносить. Потому что она плачет из-за меня. Она плачет за меня.
– Боже, Алекс. Мне так жаль. Я не могу сделать это.
Она смотрит на меня, слезы текут по ее лицу, и говорит:
– Ты не должен.
Я отворачиваюсь от них, ставя руки на стену, и медленно моя голова упирается в нее.
– Алекс, – говорю я, – ты... ты на много лучше меня. Я всегда был бестолковым. Ты не понимаешь? Я не хочу тянуть тебя с собой ко дну.