– Я боялся этого.
Я наклоняюсь вперед и говорю:
– Черт побери, Дилан. Дважды. Дважды ты разбил мне сердце. Дважды ты заставил меня чувствовать себя... никуда не годной. Если ты хочешь меня, черт возьми, убеди меня. Если ты хочешь меня, ты должен, наконец, после всего этого времени начать рассказывать, что ты чувствуешь и думаешь. Без фигни, не скрывая ничего, долго не умалчивая. Если хочешь меня, ты должен взять на себя обязательство и работать над этим.
Я встаю, зная, что начну плакать, если не уберусь отсюда в правильный момент. Стоя и глядя на него сверху вниз, я изо всех сил стараюсь сохранить самообладание, когда говорю:
– Я люблю тебя, Дилан Пэриш. Но иногда одной любви… просто не достаточно.
Я бросаю деньги на стол и ухожу, спина прямая, пытаясь скрыть слезы, которые начинают литься из глаз.
Это не совсем план
(Дилан)
Я возвращаюсь в квартиру как в тумане. Я дубина стоеросовая.
Я никогда не давал волю чувствам, не так сильно. Вместо этого я просто ощущал внутри пустоту. Я позволил себе не выдержать и заплакать, что, как я подозревал, и она собиралась пойти и сделать.
«Если ты хочешь меня, черт возьми, убеди меня».
Ни малейшего понятия не имею, как это осуществить. Без подсказок. Я лишь знал, что последние две недели нужно приходить и обучать ее самообороне. Неужели она думает, что я не знал, что университет предоставлял бесплатные уроки самообороны? Это о сталкивании нас вместе. О ней, следящей за мной, предоставляя нам возможность быть вместе. И возможно, я… возможно, я наслаждался немного этой безопасностью. Возможно, я принимал ее как должное, и предполагалось, что если я изменю свое глупое решение, она будет ждать меня.
Я был не прав.
Ее лицо, когда она говорила это, решительное, прямое и довольно ясное. Ответ был «нет». Она не приняла меня обратно. Пока я не изменюсь. Но я не знал, какого рода изменения она искала.
Когда я вернулся в свою квартиру, Шерман паковал свою сумку, готовясь к возвращению домой. Он поднял глаза, когда я закрывал за собой дверь, и сказал:
– Где Алекс? Она не вернулась с тобой?
Я покачал головой.
– Черт, – говорит он. – Ты не спросил ее? Примет ли она тебя обратно?
Я просто стою, затем киваю. – Спросил.
– О. Вот черт, – говорит он. – Она тебя отшила.
Я киваю, потом рассказываю, что она сказала. Он слушает внимательно. Затем садится, учитывая, что это длилось почти целую вечность. Я падаю на диван. Рон, мой неуловимый сосед с кафедры химических технологий, выходит из свой комнаты. Он кивает мне, идет на кухню и хватает пиво. Затем машет и скрывается в своей комнате. Это моя гребаная жизнь.
– Парень, ты запутался, сильно. Ты знаешь это, да?
Я вздыхаю. Это чертовски полезно. – Да. Знаю.
– Так… что теперь делать?
– Убедить ее, – отвечаю я.
– Как?
– Понятия не имею.
Он хмурится.
– Это не совсем план.
– Снова расскажи мне, что она сказала.
Я снова прохожу через это. Обязательство. Сказать ей, что я чувствую, если бы я знал ответ на этот вопрос. Убеди меня.
Он хмурится, затем говорит:
– Слушай, парень, я должен добраться до аэропорта, или опоздаю на свой рейс. Но мне кажется, она уже дала тебе план действий. Она сказала, что ты должен делать. Теперь это зависит от тебя. Слушай, я позвоню тебе на следующей неделе. Держи меня в курсе судебных разбирательств, хорошо?
Я киваю. Мы пожимаем руки, и затем он хватает меня в медвежьи объятия, а после идет к двери.
Я возвращаюсь в свою комнату и падаю на кровать, глядя на ее фотографию, которую продолжаю хранить на ночном столике.
Не сходи с ума
(Алекс)
Люблю летать на запад. Чудно, знаю, но хорошее в этом то, что можешь уехать утром и фактически приехать тоже утром. Если летишь прямым рейсом. На восток по территории США не так весело. Четырехчасовой полет против солнца превращается в день испытаний. Уехать утром и добраться до места поздней ночью.
На самом деле я вру, просто пытаюсь оставаться на позитиве.
В действительности я вообще ненавижу полеты. Быть запертой в железяке с двумя сотнями людей на скорости, близкой к скорости звука на высоте тысяч миль над землей? Меня трясет на взлете и посадке. Единственный терпимый полет, который у меня когда-либо был, это возвращение домой из Тель-Авива в Нью-Йорк три года назад. Я провела весь полет в объятиях Дилана и не обращала внимания на страх. Он держал меня за руку при взлете, и когда мы приземлялись, я спала.
Я уже жалела о том, что сказала ему. Даже если это было то, что нужно сказать, что нужно сделать. Я сделала ставку, и она была велика. Но я также сделала что-то, чтобы защитить себя. Я любила Дилана, но я не собиралась принимать его без условий. Я не собираюсь принимать его, не будучи уверенной, что завтра он будет рядом.
Так что полет я провела плача. Боже, иногда я так ничтожна. Является ли это проявлением силы? Делать то, что должна, даже когда все ужасно, когда это разбивает сердце, когда это похоже на самую большую ошибку? Если да, то, думаю, это считается. Я чувствую себя сильной. Если это так и есть, значит так и есть. Я чувствую себя несчастной.
Ухудшало ситуацию то, что я провела все время над моим альбомом. Я обновила его, добавив много фотографий, которые мы сделали в Нью-Йорке. Вместе. Каждая наша фотография заставляла меня плакать еще больше.
Стюардесса дважды останавливалась, спрашивая: все ли со мной в порядке. На второй раз я решительно спросила:
– Я выгляжу в порядке? Пожалуйста, оставьте меня в покое.
Она так и сделала.
Прежде чем самолет приземлился, я сходила в туалет и умылась, затем снова нанесла тушь и макияж. Единственное, что я не собираюсь делать – показывать моей семье, что я плакала во время полета. Это относится к категории вещей, которые моя мама не должна знать.
В конце полета, когда я упаковала сумку, бедный парень, сидящий рядом со мной в течение всего полета, сказал: – Он счастливчик, полагаю, что вы его сильно любите.
Я усмехаюсь. – Возможно. Если бы он только знал это.
– Удачи, – говорит он.
Предполагаю, я завишу от доброты незнакомцев. Потому что я расцениваю розу как хороший знак. Роза, которую дал мне флорист в двух шагах от общежития две недели назад.
Что ж , сумка перекинута через плечо, фальшивая улыбка на лице, я прохожу через металлоискатель и приветствую свою семью.
Конечно, отца нет в аэропорту. Он сидит дома, ожидая, чтобы поприветствовать меня в более формальной обстановке. Но мама здесь и близнецы – Джессика и Сара. Я ожидала со стороны огромной семьи каких-то медвежьих объятий, которых удостоилась, когда в прошлый раз прилетала летом домой. И я немного удивлена и разочарована, когда меня обняла сначала мать, а потом по очереди близняшки. Затем они встали по обе стороны от моей матери. Джессика одета в белое платье, а Сара – в джинсы и серую футболку.
– Добро пожаловать домой, дорогая, – говорит моя мама.
– Привет, – говорит Джессика.
Сара не говорит ни слова.
Мама наклоняется и шепчет:
– Близнецы не разговаривают друг с другом. Сожалею, это делает все ужасно неловким.
Она не шутит. Я должна сесть сзади в минивэне, потому что шестнадцатилетние Сара и Джессика отказываются сидеть вместе, а задний ряд вынут, и на его месте коробки, Бог знает, с чем. Сара сидит впереди и смотрит в окно, отказываясь кого-либо признавать.
Джессика смотрит на Сару, затем обиженно скрещивает руки и смотрит в окно.
О, Боже. Это будет веселый отпуск.
– Так, эм, мам, чем ты занималась?
– Не многим. Заботилась о вас, девочки, и руками и ногами ждала твоего отца, пока он писал свои мемуары.
– Он все еще работает над ними?
Она встречается со мной взглядом в зеркале заднего вида, затем говорит:
– Да, он все еще работает над ними, – она не вздыхает и не закатывает глаза, или еще что-то, но похоже, ей хочется сделать это. – Как в университете? Мы почти ничего не слышим от тебя, Александра.