– Так, гм, как прошел твой день? – она хихикает, но это не хорошее хихиканье. Больше похоже на то, что она собирается закатить истерику.
– Хорошо, – осторожно говорю я. – Дилан Пэриш вернулся из армии и приехал в Колумбию. И мы будем вместе работать на исследованиях.
Она садится.
– О, Боже мой, что? Ты, наверное, издеваешься?– возможно, соседи в трех кварталах от нас услышали её визг.
Я несчастно качаю головой.
– Это было ужасно неловко. И враждебно.
– Что он сказал?
Я зажмуриваюсь, стараясь контролировать слезы.
– Он сказал, что надеялся, мы не столкнемся.
Она хватает меня за руку.
– О, мой Бог. Я не думала, что можно ненавидеть его ещё больше, но я ненавижу. Пойдём. Прямо сейчас. И напьёмся.
Я киваю, потому что прямо сейчас это кажется самой хорошей идеей.
Основные правила
(Дилан)
– Я думаю, нам нужно установить некоторые основные правила, – говорит она.
Это третий день занятий и первый день работы с доктором Форрестером. У него была огромная куча информации, книг, файлов, документов. Неорганизованный беспорядок. Нашим первым заданием было всё это упорядочить. Мы разделили между собой работу очень легко: я создавал базу данных, она сортировала материал и отдавала мне.
К сожалению, работать вместе трудно из-за того, что большую часть времени мы провели либо, глядя друг на друга, либо игнорируя.
– О чем ты говоришь? – спрашиваю я.
– Послушай, нравится нам это или нет, но мы будем работать вместе.
Я киваю. Я пытался добиться перевода на другое назначение, но не было свободных вариантов.
– Пойдём, выпьем кофе. Поговорим. Выясним, как мы сделаем это, не перегрызая друг другу глотки.
Я чувствую комок в горле. Одно дело сидеть вместе с ней в офисе Форрестера, другое – пойти куда-то в другое место и разговаривать о чем-то кроме работы. Но она права. Если мы будем делать это каждый день, мы должны установить основные правила, или мы будем несчастными.
– Хорошо, – говорю я. – Когда?
– У меня классы до конца дня, как насчёт прямо сейчас?
Я киваю. – Хорошо
Я медленно встаю. Чувствую боль. За день до этого у меня был сеанс терапии в Бруклинской больнице. Ужасно забавно. Моим терапевтом был сорокапятилетний бывший морской пехотинец, и он был приверженцем мысли, что боль хороша. Проблема в том, что трудно навязать свою точку зрения тому, у кого нет ноги. Серьёзно, сколько сочувствия он собирался выложить?
В любом случае, мне никогда не нравились морские пехотинцы.
Я следую за ней в кафе за углом от офиса Форрестера. Это хорошее местечко на открытом воздухе. Я немного смущаюсь, пока мы идем. Она взяла темп жителя Нью-Йорка, я перешёл на темп черепахи, благодаря трости.
Она замедляется, подстраиваясь под мой шаг. Половину пути спустя, она, наконец, что-то говорит мне.
– Так что случилось с твоей ногой?
Я пожимаю плечами, и даю короткий ответ:
– Хаджи думали, что мне лучше без нее. Придорожные бомбы.
Она вздыхает. – Прости.
– Всё не так уж и плохо. Мне нужно ходить в больницу и жить. Это делает меня счастливым, – чего я не договорил: …в отличие от Рейнольдса и Томпсона, ни один из них не выжил.
В кафе она произносит:
– Займи место. Я принесу нам кофе. Ты пьешь то же самое?
Я киваю и благодарю её, усаживаясь в кресло.
Пока я жду Алекс, я достаю телефон и просматриваю почту. Чёрт. Большинство – мусор. Письмо от мамы. Я отвечу позже. Она, конечно, беспокоится обо мне. Некоторые вещи никогда не меняются. Долгое время я был на неё сердит за то, что я ушёл из школы. Но сейчас я благодарен за это. Это дало мне возможность перенести тяжелые времена. Дало возможность держать голову высоко и узнать мои приоритеты, которые были непостоянными, пока я был молод.
Когда Алекс возвращается к столу с двумя огромными кружками кофе, я убираю телефон.
– Спасибо, – говорю я. Делаю глоток. Он действительно хорош.
Она улыбнулась, встретившись со мной взглядом, и быстро отвернулась. Короткий контакт, который не наполнен ненавистью, но я смотрю вниз.
– Хорошо, – говорю я. – Основные правила.
– Да, – говорит она.
Мы молчим. Она ожидает от меня первого шага?
Я качаю головой, затем говорю.
– Хорошо, начинай. Это была твоя идея.
– Справедливо, – она смотрит на меня, затем говорит. – Хорошо. Первое правило. Мы никогда не говорим об Израиле.
Я закрываю глаза и киваю. Разговор об этом сильно ранит.
– Согласен, – бормочу я.
Она облегченно вздыхает, и это каким-то образом снова разбивает мне сердце.
Я говорю:
– Мы никогда не будем говорить о том, что случилось. Ни когда я приехал к тебе в Сан-Франциско. Ни год назад. Ни через год.
– Особенно о том, что случилось через год,– её глаза блестят, когда она смотрит на стол.
Мы снова молчим. Это забавно.
– Не знаю, смогу ли я, – говорю я.
– Почему нет? – спрашивает она.
– Потому что, ну, иногда это тяжело, Алекс. Немного. Много. Господи.
Она отводит взгляд и, черт меня возьми, если ее глаза не были красивыми. Ее ресницы в милю длиной.
– Думаю, если мы хотим пережить этот год, нам нужно оставить всё в прошлом, – говорит она.
– Да.
– Будто мы незнакомы.
Я пожимаю плечами.
– Хорошо, – что может случиться.
– Мы начнем все сначала. Мы только что встретились. Ты какой-то парень, пришедший из армии, а я девушка из Сан-Франциско, собирающаяся в местный колледж. У нас нет ничего общего. Ни связей. Ни того, кем мы были. Мы не друзья.
Не друзья. Как, чёрт возьми, мы можем быть друзьями после того, как всё разрушили?
Я киваю, чувствуя себя несчастным. Дерьмо, у меня не так много друзей. Я потерял связь с людьми из Атланты, когда не мог справиться с тем, кем я стал. А те, кто был в Афганистане... за исключением Шермана и Робертса, я ни с кем близко не сходился. Робертс мёртв, Шерман еще в афганской глуши.
– Так или иначе, я не знаю, кем мы были. Ничего из этого никогда не имело смысла.
Она пожимает плечами и скрещивает руки на груди, и я чувствую себя дерьмово за то, что сказал.
– Прости, – говорю я.
– Почему? – спрашивает она, глядя в сторону, на улицу. Её нижняя губа дрожит, и я хочу ударить себя по голове острым предметом.
– Это правда, не так ли? В нас никогда не было смысла.
– О, Боже. Давай не будем об этом. Пожалуйста.
– Хорошо, – её лицо дёргается, очевидно, она сдерживает слёзы.
– Послушай, – говорю я. – Это отстойно. Но всё будет в порядке, да? В любом случае, это всего лишь несколько часов в неделю. То, кем мы были… Это был другой мир. Мы были в другой стране, подвергая себя всевозможным удивительным вещам. Мы не были собой, реальными нами. Это была фантазия. Красивая фантазия, но всё же фантазия, верно?
Она кивает, быстро вытирая глаза кулаком и размазывая тушь.
– Как бы то ни было, я сожалею.
– Мы уже нарушили правила, – говорит она.
– Нет. Мы больше не будем говорить о прошлом, начиная с этого момента. Мы говорим о настоящем. Ты совершенно права. Ещё правила?
– Я не знаю.
Я хмурюсь, затем говорю:
– Хорошо. Что ты думаешь о докторе Форрестере?
Она качает головой.
– Он большая подделка.
Я поднимаю брови.
– Правда?
– Да. Только посмотри на него. Твидовый пиджак. Он один роман писал пятнадцать лет, выиграл национальную книжную премию, и с тех пор ничего.
Я улыбаюсь.
– Это чертовски… гм…
Вот дерьмо, не сейчас. Я не могу думать. Иногда такое случается. Я забываю слова, фразы. Я закрываю глаза, концентрируясь. Представляю себе пишущую машинку, руководствуясь интуицией, и произношу:
– Колонка автора.
Она хихикает. Расстроена, но смена темы помогает. Приятно видеть румянец на её щеках.
– Ты ещё пишешь? – спрашивает она.