Тот день, когда Нимхейн смог, пусть и не до конца (копье рассекло мышцы на руке, а не отрезало ее ко всем чертям) увернуться, он по праву стал считать своим личным маленьким праздником. Он смог! Пусть неуклюже, но что-то получилось! Мелькнувшее в глазах принца одобрение тоже только окрыляло, действуя, как прекрасный допинг.
Естественно, мечты прибить сидхейскую сволоту никуда не делись, только укрепляясь и укрепляясь.
Через какое-то время Даркеварр уже вовсю уклонялся, правда, это его не спасало, если Нуада ставил перед собой цель отрубить своему воспитаннику что-то не нужное, или решал его наказать – с его ростом, сидхе достаточно было сделать широкий шаг и вытянуть руку с копьем, мелочи для той машины смерти, которой являлся белобрысый стервец. Однако Нимхейна радовало даже если ему попадало просто каждый второй раз, а не каждый первый.
Мышцы окрепли, наливаясь силой, связки и сухожилия стали эластичными, а суставы гибкими, в один прекрасный момент подросток обнаружил, что сел на шпагат, и не заорал при этом от боли, а вполне себе спокойно это сделал. Как говориться, жить захочешь – не так раскорячишься!
Теперь Нимхейн часто вспоминал злосчастную корову из шедевра всех времен и народов, особенно, когда Нуада делал подсечки, и хорошо, если не копьем – была у него милая привычка отрубать недостаточно проворные конечности.
Нимхейн научился падать: в прыжке, перекатом, стоя на ногах, в падении, на камни, через препятствия, с высоты… Лента предоставляла различные тренажеры, появляющиеся при необходимости, а уж фантазия наставника была просто изуверской. Теперь подросток прекрасно понимал, почему его обучает сидхе, а не демон: какие демоны, вы о чем?! Да по сравнению с Нуадой они просто сосунки, писающиеся в пеленки!
Обучение продвигалось семимильными шагами. Нуада не признавал учебных поединков, долгих объяснений и грозного покачивания пальцем в качестве наказания. Он просто показывал какую-то стойку, связку, движение, прием… а после тут-же претворял теорию в практику, заставляя парня испытывать все это на себе.
Отрубленные и сломанные многократно конечности, страшные калечащие и смертельные раны, коварные удары, с виду и по ощущениям слабые, но ведущие к отказу внутренних органов, легкие касания и тычки пальцами, от которых тело парализовало в лучшем случае, а в худшем его затапливала чудовищная боль.
Теория теорией, но в этом месте главенствовала практика.
– Мррруау…
– Точно…
– Мрррр?
– Да, я тоже скучаю…
– Мррруаууау…
– Да, я надеюсь, он скоро проснется…
Темучин сидел на своей подушке, которую за книзлом таскал один из эльфов, и тоскливо мяукал, разговаривая с Деймосом. Портрет даже не удивлялся такой разговорчивости кота, ведь книзлы разумны, они способны на общение, правда, с помощью мыслеобразов, а не слов. Впрочем, Темучин мяукал настолько выразительно, что его и так было понятно.
Книзл по своему хозяину скучал. Он по несколько раз в день приходил к дверям спальни, в которой находился Нимхейн, царапал дверь и вопросительно мяукал, внимательно и чутко прислушиваясь, не раздастся ли в ответ хоть какой-то шорох. Но, увы… прошло уже полгода, а от лорда Даркеварр не было никаких известий.
Поэтому, выполнив свой долг фамилиара и проверив, не подаст ли хозяин признаки жизни, книзл шел в портретную галерею, где и жаловался на жизнь Даркеваррам. Как ни странно, но ни один портрет ни разу не шуганул наглое животное, которое каким-то невообразимым образом заимело личного домовика, таскающего за ним подушку, вычесывающего его шерсть, полирующего когти и ядовитое жало, похожее на скорпионье, прячущееся в пышной кисточке на кончике хвоста, выросшей за время, проведенное в мэноре, наливающего в миску теплое молоко по первому мяуканью, и вообще исполняющее все кошачьи прихоти.
Впервые увидев, как в галерею гордо задрав хвост заходит Темучин, а за ним семенит молоденький домовик с толстой подушкой в руках, портреты только обалдело переглянулись от такого зрелища.
– Мдааа… – протянул Аттила Даркеварр, в замешательстве почесывая кончик носа, – у меня тоже был в детстве книзл, и даже не один… но такой невероятной наглости я не припомню!