Поменялись они, а наутро, как уехал немчин, батюшка меня и позвал. Я ему, говорит, шельмецу, пятак медный неразменный вместо ефимка подсунул, все одно проиграет, с него станется. А мы в прибытке остались, смекаешь? Давай-ка мы с тобой отутренняем, капусткой да с огурчиками, а? Достал скатерку из ларца... Ох и лепота, правду сказать! Кружево витое, переплетено мудрено, тут тебе и корабль по волнам бежит, и берег морской, и город стенами из моря встает, и солнце, и месяц, и чего только нет... Расстелил ее батюшка, поахали мы на работу заморскую. Ну, да с лица не воду пить, махнул рукой батюшка, давай-ка нам, скатерка самобранная, для начала по огурчику солененькому, хрустящему, с ледничка, да капустки, чтоб с клюквою, тмином, пряностями индейскими, кваску по жбанчику...
Не успел произнести, как скатерка та - порх - и в окно. Только и видели, как бахромой плетеной помахала. Взъярился батюшка, объегорили, мол, подкузьмили, я с немчином по-честному, по-благородному, по-царски, одним словом, а он со мной шутки-прибаутки творить? Скатерку неразменную подсунул? Поймать, лиходея, да на кол! А где ж его поймаешь? По нашим-то дорогам...
Погоревал-погоревал, да делать нечего. Не судьба стать... А только глядим, ввечеру, явилась - не запылилась. Влетает в опять в окно, и прямо на стол - шлеп! А на ней - батюшки-светы! - и впрямь, капуста с огурцами... Волнами вся ходит, пищит чего-то не по-нашенски. Батюшка - толмача. Тот и перевел. Так, мол, и так, говорит, аж из самого Брюсселю капусту ту доставила, как ни есть брюссельскую. И огурцы оттудова же. А за квасом сей минут, вот только отдышусь, да слетаю...
Хотел батюшка попервоначалу ее на тряпки пустить, осерчал больно, топал, кулаками махал, а как в ухо толмачу съездил, вроде остыл маленько. Челядь-то глаза да рты поразевала, а потом за бока схватилась, гогочут, удержу нет. Но один из дворовых смекнул, что делать, что сказать. Есть, говорит, царь-батюшка, посад один, Ивановский, глухомань-глухоманью, а девки спорые живут. Ткать-шить мастерицы, супротив них в целом свете не сыскать. Ведуньи, одно слово! Вот ты б туда скатерку эту и послал, да злато-серебра на шитье, они б тебе и услужили. Почесал батюшка затылок, пораскинул так и эдак, рукой махнул. Делай, мол, что хочешь, хоть обратно в Брюссель пошли, только убери ты орясину эту с глаз долой.
Сослужили-таки девки Ивановские службу царскую. Всю ту прелесть заморскую по ниточке-веревочке раскатали, да обратно и сплели по своему. Неказисто вышло - не беда, что ж с того? Зато и щи тебе мясные, и юшка наваристая, и пельмешки без спешки, и бок бараний с гречей...
- Так-таки без изъяну малого?.. - не поверил ему Конек.
- Ну, - протянул Иван. - Не без того. Недосол там, пересол, - дело обычное, житейное. Кто ж без греха?.. А отведай-ка пирожка с вязигой, - протянул он пирог Коньку, - с ушами съешь.
Тот единым махом проглотил солидный кус и остолбенело воззрился на царевича.
- Так ведь он того, не с вязигой, с грибами...
- Тоже не беда, с кем не бывает?.. Опять же супа с фазаном откушай, с приправами да картошечкой... Редкость. Из-за моря завезена, а очень к нашему климату пришлась. Поначалу невзлюбили ее, сильно животом маялись, как ботву варили... Бунтовали...
- Да ладно тебе рассказывать, - нетерпеливо перебил его Конек. - Картофеля твоего только ленивый не сажает. Редкость... Только смотри, чтоб без лука. Не люблю я его, слезу вышибает.
- Ну так окрошки возьми, - как-то слишком поспешно отодвинул Иван мису с супом к Владимиру и заменил ее новой. Владимир глянул. Фазана не было и в помине; зато плавало два здоровенных, прямо-таки огромных боровика и головка лука, размером с два кулака. Вздохнув, он запустил в суп деревянную ложку, прислушиваясь к перебранке сотоварищей.
- Какая же это окрошка - с лисичками?.. Ты сам поглянь, во, и во, и во... - Да нет же, желтки это, как есть желтки... - А это что по-твоему, как не груздь?.. - Так ведь белок яичный, белок... - Подберезовики, рыжики... - Картофель... - Луку-то, луку наложил, ложку не пропрешь... - Репа то... - Репа?.. - Ну одна головка и была, одна-единственная, сейчас я ее выйму... - А эта?.. - И эту выйму...
Очень хотелось Владимиру дослушать, чем дело закончится, но воздух чудо как свежий да чистый, ароматы травяные медвяные да пьянящие, стрекот насекомых ночных неумолчно-звонкий да убаюкивающий... Сморило молодца, пришел сон из семи сел, а дремота-лень из семи деревень.
Проснулся же он от того, что, казалось, насквозь мокрый Конек, должно быть в утренних росах катался, осторожно шевелил его копытом, приговаривая: "Вставай, подымайся, путь-дорога кличет". Поодаль Иван-царевич седлал коня, напевая: "Стой-постой, мой добрый коню, ось тебя я засупоню!" Вставать, честно говоря, не хотелось, а хотелось валяться на этой мягонькой... Владимир неожиданно вскочил и с изумлением огляделся. Все окрест, - и как только он вчера мог не заметить? - покрывал сплошной изумрудно-зеленый ковер. Стебельки переплетались, ласково прижимались друг к дружке, оглаживаясь-прихорашиваясь листиками. Да еще - вот чудо-то! - от давешней усталости и следа не осталось. Тело налилось чудесной легкостью и силой, вот бы сейчас кольцо в земле - так взял бы, да перевернул матушку-Землю!
- Что... как... не может быть... - изумленно пробормотал Владимир.
Конек с Иваном недоуменно переглянулись.
- Чего не может?
- Ну как... устал я вчера сильно... а это.. сегодня...
- Так вот ты про што, - протянул Конек. - Чему ж удивляться-то? Ночку на траве-мураве пролежал, и удивляется.
- Мураве?
- Да как нравится, так и зови. Хоть горшком, только за ухват не берись. А коль не знаешь, так спроси. Стыдно должно быть, столько лет на земле живешь, а земли-то и не ведаешь. Травушку-муравушку всяк знать должон, потому, сила необычайная ей дадена.
Владимир еще раз вгляделся. Да нет, сомнений быть не могло. Траву эту только слепой не видел. Во всяком дворе ее пруд пруди, куда ни наступи - на нее попадешь. И - волшебная?
- Что, неказиста? Не глянется? Так слушай, что ведуны да знахари бают. Траву эту и топтун-травой, и ведьминой травой, и травой-муравой именуют, а латыняне так те вообще, полигонум, говорят, авикуляре. Топтуном-то люди ее прозвали, дескать, куда ни пойдешь - везде ее полно, за ноги цепляется. Уж ругали ее, костерили вдоль и поперек. Обиделась на них травка. Ухожу, дескать, от вас, поминайте лихом. И ушла. Вся как есть ушла. А куда нонче бедному крестьянину податься? Подумала-подумала, сердешная, и поднялась на Лысую гору, что под Киевом. Там на шабаш ведьмы сбираются, людишкам туда ходу нету. Вот и отдохну. Но промашка вышла. Слетелись ведьмы - батюшки-светы! - то горы их лысая была, что твое колено, а то вся в зелени, спасу нет! Озлились. А ну, кричат, вертайся да людишек за ноги хватай, а не то козлами-баранами стопчем да выедим. Правду сказать, этого добра у них что головастиков в пруде. На них и добираются на гору-то эту. Опять задумалась травка. Кому ж охота съеденным быть? Погоревала-погоревала, да и подалась в путь обратный. Ползет себе, думы горькие думает. Совсем уже было порешила в речку топиться, водорослем-тиною стать. Да человек ей добрый встретился, пригрел-приютил сиротинушку. А сердечко у травки отходчивое оказалось. Тем более что людишки как увидели, какие плеши на земле образовались, да как без листочков-то махоньких неуютно-некрасно стало, сами пришли в ножки поклониться. Так и там, мол, не по злобе ругались, по дурости своей. Ты уж вертайся, кто старое помянет... С тех пор и живет она рядышком, силу земли-матушки впитывает, да окормляет ею человека-зверя разного. Болезни лечит, кто знает свойства ее целебные, но не всякому откроется. Любовью лишь за любовь платит.
Владимир присел и погладил листки-стебелечки. Так вот ты какая, травиночка-невеличка, всякому зрима да не каждому ведома...