В ларе было большое отделение с грубой серой мукой. Во втором лежали мешки с крупами двух видов, маленькие мешочки с травами и семенами, какие то сушеные фрукты. Или овощи. Корзинку с этими сморщеными штуками Вера покрутила у окна, но так и не опознала. Рядом с ларем стоял здоровенный сундук, с большим навесным замком. Расковыривать его Вера не рискнула. Было несколько коробок и сундучков поменьше, но все проверять было некогда. Вряд ли там что то интереснее будет, чем тряпье самодельное.
Еще был стол под окном и вдоль него — две длинные лавки. На лавках тоже половики. Грязные. Вот и всё. Ещё в углу, возле второй двери, прямо в стену вбиты толстенные гвозди. На них висит пара тряпок. Очевидно, это был парадный вход и сюда вешали одежду. Дверь заперта снаружи. Ну, и сама комната выглядела побольше и посветлее.
Была еще одна странность. Вера точно знала, что под автобус она попала глубокой осенью. А здесь или самое начало лета, или поздняя весна. Печка не топится, но в доме не холодно. Была бы нормальная одежда — вообще бы прохлады не ощутила.
Вера вернулась в маленькую комнату, залезла на кровать, легла и укрылась. Все же она ощущала себя очень слабой, болели мышцы, болела голова, знобило и, кажется, поднялась температура. Думать она все равно не могла — слишком все было странно. Сон пришел быстро и был глубок. Так глубок, что она даже не слышала, как шумели вернувшиеся домой хозяева.
Глава 3
— Опять этот чертов петух орет и не дает спать! Хотя, пожалуй, что и выспалась уже.
И тут Вера вспомнила…
Быстро подскочив на своем жестком ложе она огляделась и убедилась, что нет, не сон приснился. И вокруг — сарай, и сама — ребенок. А за дверью, в той комнате что побольше, кто-то разговаривает. Осторожно подойдя к двери она прислушалась, но слов почти не поняла. Не решительно подняла руку и постучала в дверь.
— Ой, зря стучала-то… В своем доме кто стучит? Вряд ли у жителей такого сарая правила этикета в почёте.
Дверь распахнулась и она увидела женщину, обычную женщину лет тридцати. Темная мятая туника коричневого цвета похожа на суконную, под ней юбка длинная, темно-серая, почти в пол и поверх — грязный серый фартук. Лицо загорелое, сама крепко сбитая, волосы в узел скручены.
— Очухалась? — голос грубый, сиплый. Смотрит — не улыбнется. — Есть-та хочешь?
В желудке у Веры жалобно забурчало.
— Ну, пошли, пожрать дам, да делами заниматься пора.
Вера зашла в комнату и села за стол.
— Чо расселась-та? Не госпожа чай. Помогай давай, мужикам уже ехать пора, а ты всё дрыхнешь.
Кроме Веры и женщины в комнате был еще мужчина. Лет так сорока на вскидку, такой же грязноватый и мятый, лохматая бороденка, но волос без седины. А вместо суконной одежды — кожа грубой выделки. И туника, и порты до середины икр — все из кожи. Куски кожи на одежде — разного цвета. Не совсем разные, но какие темнее, какие светлее. Видно, что сперва красили кожу, а потом уже шили. И мальчишка подросток. Вот он-то как раз валялся на кровати и сладко потягивался. На нём видно только рубашку, такую же почти, как на Вере. Только ворот и рукава украшены вышивкой.
— Я не знаю, что делать. — Голос с непривычки прозвучал сипло. Вера откашлялась и повторила — Не знаю. Я не помню ничего.
— Чего не помнишь?
— Ну, вот я не знаю, кто вы такие…
— Чо, совсем не понимаешь? — Тетка смотрела почти с опаской.
— Да я понимаю всё, только вот не помню. — Вера не знала, как и объяснить. Слово «амнезия» тут было явно неуместно. Что-то сдерживало ее от того, что бы говорить откровенно.
Мужик и тетка переглянулись. Тишина была такая, что Вере стало жутковато.
— Дак эта, может она совсем дура стала? Как думаешь, Морна? Может ее эта, в город свезти? В тот дом-та, герцогский. Тама, навроде как, всех убогих принимают.
Вере стало совсем жутко.
— Дак а дом-та? Ты думай, чо говоришь-та… Ежели она дура — дак ведь с ней же и заберут. Отойдет дом приюту, а мы все куда? Неееет… Ты об этом даже и не думай. И сказать никому не смей. Как слухи пойдут, так ее и заберут, а с нею и дом уйдет. Так что ты молчи, дурак эдакий, никогда ты не умел устроиться, и щас нас погубишь дурью своей. Молчи и молчи. И сказать никому не смей. И ты, Гантей, тоже молчи. Как дружкам проболтаешься, так и пойдем мы с отцом бедовать на улицу, и ты с нами пойдешь. Если хоть кому ляпнешь — выпорю так, как в жизни не порола. Понял меня? — тётка строго и требовательно смотрела на мальчишку.
— Дак а делать-та чего, Морна?