— Вот ты о ком, — пробормотал Ветлугин.
Галинин усмехнулся.
— Испугался?
— За тебя. Ляпнешь где-нибудь, и никто не спасет.
— Не беспокойся!
Кроме селедки, малосольных огурчиков и запотевшей бутылки водки Лиза натащила много другой снеди. Застелила стол скатертью, достала тарелки, вилки, ножи, маленькие рюмки.
— Богато живешь. — Ветлугин почмокал, окидывая взглядом стол.
— Грех жаловаться. Сыт, пьян и нос в табаке.
— Да не слушайте вы его. — Голос у Лизы был тихий, робкий, как и она сама. — Он и десятой доли на себя не тратит. Все лишнее в епархию отсылает и церковному старосте для помощи бедным отдает.
— «Имея пропитание и одежду, будем довольны тем», — сказал Галинин и пояснил: — Так Христос повелел жить.
— Христос — миф, выдумка!
— У меня другое мнение. Но если даже Христос, как утверждаешь ты, миф, то хвала тем, кто выдумал этот миф. — Переведя взгляд на нахмурившегося однополчанина, Галинин примирительно спросил: — За что выпьем?
— Разумеется, за то, что было.
Они чокнулись, одновременно опрокинули рюмки, поморщились, помотали головами, шумно выдохнули, похрустели малосольными огурчиками.
— Не пристрастился к вину? — Галинин снова потянулся к бутылке.
— По-прежнему не пью.
— А мне теперь часто приходится — на поминках, крестинах, свадьбах.
— Смотри, сопьешься, — в голосе Ветлугина прозвучала тревога.
— От своей судьбы никуда не денешься, — пробормотал Галинин.
Ветлугин повертел в руке рюмку.
— Слушаю тебя и удивляюсь. Ты совсем другим стал.
— Хуже?
— Да!
Лиза сидела на диване и, пока они беседовали, не шевельнулась; было заметно — ей интересно слушать. Галинин ласково посмотрел на жену.
— Тебе, милая, тоже надо покушать.
— Уже.
— Корочку небось пожевала, и все?
— Аппетита нет.
— Беда с тобой, Лизонька!
Было жарко, душно. Выпили они много, но не опьянели. Ветлугина удивляло, даже бесило спокойствие однополчанина, твердость и искренность его суждений. Он никак не мог понять — лукавит Галинин или служение богу стало для него велением сердца, смыслом всей жизни. Ветлугин неожиданно вспомнил: Галинин так и не рассказал, что стряслось с ним на фронте. Внезапно ожесточившись, подумал о Галинине: «Был человеком, а стал…»
В дверь громко постучали.
— Открой, Лизонька, — сказал Галинин.
В комнату стремительно вбежала простоволосая женщина в поношенной юбке, в застиранной кофтенке, с остреньким, как у мыши, лицом. Повалившись в ноги Галинину, протяжно выкрикнула:
— Заступись, батюшка! Директор школы самоуправничает — штраф на нас наложил, хотя и не имеет права на это. Дома шаром покати. Мой Нюхало третий день носа не кажет.
— Встань! — Галинин помог ей подняться.
Ветлугин догадался — Рассоха. Женщина перевела на него взгляд; не тая любопытства, спросила:
— Никак новый учитель?
Ветлугин сдержанно поклонился.
— Построже с моим парнем будьте! Совсем от рук отбился. Школу бросать хочет. А все потому, что директор притесняет. Колька экзамены хорошо сдал, а в девятый Василь Иваныч его не пустил. Пришлось в район съездить.
Присев на кончик стула, Рассоха пожаловалась на своего непутевого мужа, рассказала, сколько у нее детей; она явно старалась вызвать сочувствие, откровенно рассказывала о том, что чаще всего скрывают. Ее речь была быстрой, суетливой, и такими же быстрыми и суетливыми были жесты; интонация все время менялась: то становилась плаксивой, то обретала твердость.
Пообещав все уладить, Галинин стал выпроваживать Рассоху. Она не очень-то хотела уходить: топталась в дверях, кидала взгляды то на Лизу, то на Ветлугина, озабоченно морщила узкий лобик, словно придумывала, что бы еще сказать.
— Ступай, ступай, — нетерпеливо повторял Галинин.
Она юркнула в дверь и снова вернулась.
— Василь Иванычу, батюшка, что передать?
— Сам все сделаю. — Галинин укоризненно покачал головой.
Рассоха виновато мигнула и на этот раз ушла.
— Самая ревностная прихожанка, — сказал Галинин.
— Поздравляю!
— Напрасно смеешься — Галинин помолчал. — Представь, как живется ей: куча детей, муж — горький пьяница. Но самое удивительное, они любят друг друга.
— Брось!
— Я и сам не сразу это понял. А теперь убежден — любят. — Галинин походил по комнате, помолчал. — Не кажется ли тебе, Леха, что этот самый Василий Иванович слишком суров, не всегда справедлив к людям?