Быть регулировщицей Зине нравилось. Ей нравилось подчинять взмахам своих флажков движение по дорогам танков и бронетранспортеров, грузовиков с боеприпасами, нравилось смотреть на солдат, шагающих в строю с туго скрученными скатками через плечо. Ей было приятно, когда у развилки или перекрестка, где дежурила она, останавливалось на отдых какое-нибудь подразделение, и молоденькие лейтенанты с петушиными голосами с самым серьезным видом уверяли ее, что они еще не встречали такой красивой девушки. Ее смущали глаза солдат, не осмеливавшихся приблизиться к ней в присутствии офицеров, и взгляды старших командиров — майоров и подполковников, которые проезжали мимо нее на «виллисах» и «эмках» и останавливались расспросить дорогу. Ей доставляло удовольствие лихо приветствовать генералов, не обращавших, казалось, на нее ни малейшего внимания. Несколько дней назад мимо Зины промчался на новеньком «виллисе» в сопровождении вооруженного эскорта сам командующий фронтом, и она подумала тогда, что этот генерал, должно быть, смелый, потому что до переднего края отсюда один бросок и мало ли что может произойти.
Техника и люди представляли в Зинином воображении один сплошной поток, прикативший сюда из тыла и растекавшийся теперь по воле Зины и других регулировщиц на более мелкие потоки. Те, в свою очередь, превращались в еще более мелкие, достигали заранее намеченных рубежей на переднем крае. По движению этого потока Зина научилась определять, где и когда предстоит наступление, артналет или перегруппировка.
Части 3-го Белорусского фронта стремительно продвигались к границам Восточной Пруссии, и вместе с ними продвигалась Зина и ее подруги, обживая на день, на два, иногда на неделю новые перекрестки и развилки.
Несмотря на то что Зина стала регулировщицей совсем недавно, она уже побывала под бомбежкой. В тот день на автомашины с пехотой налетели «юнкерсы». На какое-то мгновение Зина потеряла слух и, ничего не понимая, смотрела на разбегающихся в разные стороны солдат, на вспыхнувшие грузовики. Потом, когда слух возвратился, она услышала крики, надрывный рев самолетов, наших и немецких. Задрав голову, глянула в небо и радостно вскрикнула, когда самолет с черными крестами на крыльях свечкой устремился вниз, оставляя позади себя дымный след… С дороги убрали искореженные машины, раненых увезли в медсанбаты и госпитали, убитых похоронили в общей могиле, и колонна снова двинулась в путь. А Зина осталась на перекрестке и, взмахивая флажками, старалась не смотреть на кровавые пятна.
Бомбежку она продолжала вспоминать и много дней спустя, когда линия фронта передвинулась далеко на запад. И чем больше она думала об этом, тем острее ощущала то опьяняющую радость (это чувство охватывает людей, когда они избегают смертельной опасности), то тревогу: Зине почему-то казалось, что другой такой бомбежки не пережить. В эти минуты ей становилось все нипочем, и тогда она начинала напропалую кокетничать с молодыми солдатами и офицерами, даже влюблялась в некоторых из них, иногда на час или два, а чаще на несколько минут, пока этот человек был рядом. И очень хотела влюбиться по-настоящему, мечтала испытать то, о чем рассказывали подруги — такие же регулировщицы, как она. А иногда ее вдруг охватывал страх, и она, боясь новой бомбежки, украдкой взглядывала на небо. Вот уже неделю небо было серым, однообразно-скучным; повсюду, насколько хватал глаз, клубились облака, нависая над верхушками сосен…
Младшие сержанты Виктор Митрохин и Михаил Панченко прибыли на фронт осенью, когда с блеклого неба нудил и нудил мелкий колючий дождь. Фронтовые дороги развезло. Битюги тащили пушки с налипшей на колеса грязью, скользкой и тяжелой. Раздавались выкрики, брань; щелкали кнуты, которыми ездовые щедро нахлестывали коней, покорных и безучастных к своей судьбе. Митрохин с жалостью подумал, что коням на войне тяжелее, чем людям, что они тоже гибнут. «Но без них не обойтись, — решил Витька. — Это только на политбеседах говорится, что нынешняя война — война моторов». Он хлюпнул носом и произнес вслух:
— Сколько топаем — ни одного тягача!
— Одни лошадиные силы, — подтвердил Панченко и по давнишней привычке потрогал уши — руки у младших сержантов были свободны.