Митрохину и Панченко предстояло дойти до развилки. Оттуда до хозяйства старшего лейтенанта Самохвалова, в чье распоряжение направлялись они, было километров шесть.
— Если, конечно, по прямой идти, — добавил капитан, работник штаба. Он посмотрел на их сапоги и убежденно произнес: — Доберетесь! Полгода назад младших командиров в обмотках присылали.
— Доберемся, товарищ капитан! — ответил Митрохин и тоже посмотрел на сапоги: они чуть жали ему, даже портянки пришлось заменить — вместо байковых, зимних, намотать бязевые, летние.
Где-то впереди образовался затор. Колонна остановилась. Кони тяжело дышали, их лоснящиеся от дождя бока вздувались, становились похожими на огромные бочки. Бойцы достали кисеты, и над колонной повис дым.
Митрохин и Панченко шли сами по себе и не остановились, когда на дороге образовался затор, — продолжали свой путь в хозяйство старшего лейтенанта Самохвалова, выбирая места посуше. Слева и справа вовсю дымили бойцы, посматривали на небо, радуясь короткой передышке, рассуждали о том, что кабы не дождь, то «он» дал бы прикурить. Митрохин тоже подумал об этом, пробормотал задумчиво:
— Вот он какой, фронт.
— Это еще не фронт, мил человек, — возразил усатый солдат, — это только дорога туда.
Панченко угодил сапогом в грязь, которая обрадованно чавкнула. Он попытался высвободить сапог, но вытянул только ногу, туго обмотанную байковой портянкой.
— Вона как держит! — воскликнул усатый солдат.
— Зараза! — выругался Панченко и сунул ногу обратно. Схватив голенище руками, стал вытягивать сапог. Грязь пускала пузыри, но с добычей не расставалась.
— Давай помогу. — Митрохин протянул другую руку. — Раз, два, взяли! — сказал Митрохин и потянул Панченко на себя.
Грязь приподнялась вместе с сапогом, утробно чавкнула и выпустила его. В образовавшуюся яму полилась коричневая жидкость, очень похожая на кофе, который по утрам выдавался в школе младших командиров.
— В такую погоду на печи бы сидеть, — сказал Панченко.
Усатый солдат усмехнулся. Панченко покосился на него, снова потрогал уши.
— Прикажут — на брюхе поползем! — жестко сказал Митрохин.
— «Прикажут, прикажут»! — передразнил Панченко.
«Чего он?» — подумал Митрохин и объяснил:
— Немцам по таким дорогам труднее драпать, они к асфальту привыкли — не то что наш брат Иван.
— Нашел чем хвастать. У них дороги — удовольствие, а у нас — смотреть стыдно, — проворчал Панченко. Он хмурился, бормотал что-то сквозь зубы.
«Раскис, — определил Митрохин. — А я ничего. Я, значит, покрепче». И спросил:
— Трусишь?
— А ты?
— Я? — Митрохин чуть помедлил. — Я — нет.
— И я нет.
Митрохин не соврал. Еще совсем недавно он испытывал что-то похожее на страх, а сейчас не ощущал ничего такого, ибо сейчас ничто не напоминало ему фронт — тот, который показывали в кинохронике и про который он читал в книжках.
Наконец колонна снова двинулась в путь. Короткий отдых, видимо, хорошо подействовал на ездовых: они реже хлестали коней и реже бранились.
В школе младших командиров Митрохин много раз представлял себе фронт, но в его воображении никогда не возникала фронтовая дорога, по которой он шагал сейчас, приближаясь с каждой минутой к хозяйству старшего лейтенанта Самохвалова.
Еще неделю назад Митрохин носил на погонах по одной лычке. Ефрейтор, острили в школе младших командиров, поважнее генерала будет, потому что о них даже Верховный в приказах не упоминает. Верховный только к солдатам, старшинам, сержантам, офицерам и генералам обращается, а к маршалам и ефрейторам — нет. Много всяких историй ходило в школе младших командиров про тех, кто на погонах по одной лычке носит. Рассказывали, например, про то, как генерал вошел в казарму, а дневальный — солдат-первогодок — возьми да и брякни ему: «Уматывай отсель, товарищ генерал! Увидит наш ефрейтор, что чужой вошел, распсихуется».
Все эти байки Митрохин слышал раз сто. Ему по лычке на погоны шлепнули через месяц после того, как он в школу младших командиров прибыл. За что? Митрохин над этим и сам голову ломал. Звезд с неба он вроде бы не хватал, служил, как все, и вдруг — лычки. Панченко — они вместе не только призывались, но и в одном дворе жили — объяснил:
— Сдается мне, Витьк, что начальству твоя «фотокарточка» приглянулась.
«Фотокарточка» у Митрохина действительно подходящая: ресницы длинные, брови темные, взгляд твердый. Рослый, крепкий, статный. Панченко часто говорил с завистью, что такие, как Митрохин, девчатам нравятся. А почему так говорил — непонятно: Мишка Панченко тоже парень ничего — и ростом взял, и лицом, вот только уши у него оттопыривались. Это доставляло Панченко много огорчений: он то и дело трогал уши, на ночь обвязывал голову полотенцем.