— Обкатаются, — сказал ефрейтор, обращаясь к регулировщице.
Митрохин уловил в его голосе покровительственные нотки и понял, что ефрейтор старается произвести впечатление на регулировщицу. Митрохин почему-то решил, что такие парни, как этот ефрейтор, чаще всего обманывают девушек, и он почувствовал, как в нем поднимается неприязнь к этому человеку.
— Конечно, обкатаемся, — с насмешкой произнес он. — Ты же обкатался.
— Я? Я другое дело, — возразил ефрейтор, не удостаивая Митрохина взглядом, показывая тем самым, что ему, фронтовику, не с руки говорить на равных с каким-то сосунком. По-свойски подмигнув регулировщице, ефрейтор добавил: — Тут, дорогой товарищ, фронт.
Подмигивание и тон ефрейтора — все это не понравилось Зине. Она вдруг почувствовала, что симпатизирует младшему сержанту, который не стушевался перед бывалым ефрейтором.
Не замечая Зининого взгляда, ефрейтор добавил с обидной снисходительностью:
— Тут пули, между прочим, как мухи, летают.
— Да ну! — воскликнул Митрохин в тон ефрейтору. — Спасибо, что предупредил.
Ефрейтор перевел взгляд на Митрохина, скривив губу.
— Шустрый! Хорошо, если и в бою таким же окажешься.
— Постараюсь, — сказал Митрохин и подумал, что еще неизвестно, как он поведет себя в бою. Ему хотелось отличиться, хотелось получить боевую награду, а еще лучше две, хотелось дойти до Берлина. Он мечтал об этом с того дня, когда получил повестку из военкомата.
По лицам глазеющих на регулировщицу солдат Митрохин определил, что все они на стороне ефрейтора. Он воспринял это безболезненно, потому что сообразил: его безусая физиономия, лычки на погонах и новенькое обмундирование не внушают доверия.
— Что еще скажешь? — спросил Митрохин, глядя на ефрейтора.
— Ты вроде бы ничего парень, — процедил ефрейтор. — А вот напарник твой скис.
— Иди ты, — вяло откликнулся Панченко.
Бойцы гоготнули и переключили внимание на Панченко. Тот хмурился, озирался по сторонам, даже уши перестал трогать.
— Устал он, — заступился Митрохин за друга.
— Смотрите, какой он нежный! — воскликнул ефрейтор. И стал насмехаться над Панченко.
Витька почувствовал обиду и принялся защищать товарища. Он говорил взволнованно, сбивчиво. Ефрейтор возражал. Сначала с ленцой в голосе, потом раздраженно. Митрохин не уступал — ему ли было не знать друга.
И чем больше раздражался ефрейтор, тем симпатичней казался Зине младший сержант. Она подумала, что так может защищать только настоящий друг. И сказала об этом вслух. Ефрейтор хмыкнул, скривил губы, а младший сержант зарделся, стал таким хорошеньким, что Зина разволновалась от предчувствия того, что уже случилось и вот-вот должно было войти в ее сердце. Все прошлое — бомбежка, проезд командующего фронтом, разговоры с безусыми лейтенантами, взгляды солдат — отодвинулось куда-то. Ей хотелось узнать имя и фамилию младшего сержанта, номер его полевой почты, и Зина, наверное, спросила бы об этом, если бы не ефрейтор. Решила спровадить его и, не скрывая раздражения, сказала:
— Ну чего пристал к людям? Топай куда топал. Твоя пушка вон уже где.
Ефрейтор усмехнулся.
— Иди, иди, — погнала его Зина и снова подумала, что сейчас она поговорит с младшим сержантом, узнает его имя, фамилию и все прочее.
Ефрейтор сделал две затяжки, отбросил окурок и, не попрощавшись, побежал к своей пушке.
— И нам пора, — запинаясь, сказал Митрохин.
«Подожди!» — хотела крикнуть Зина, но не посмела: она стояла на посту и вокруг были люди.
Митрохину тоже хотелось узнать имя, фамилию и почтовый адрес регулировщицы, но он ничего не спросил — постеснялся.
— До свидания! — Он козырнул девушке и, обернувшись к Панченко, проворчал: — Потопали.
Отойдя метров на пятьдесят, он обернулся — регулировщица смотрела ему вслед. Он почувствовал себя счастливым из счастливейших, сорвал с головы шапку, помахал регулировщице.
— Влюбился? — недовольно спросил Панченко.
Митрохин не ответил — он все еще находился во власти охватившего его восторга.
— Дурак, если так, — сказал Панченко. — Самая обыкновенная девчонка!
— Придержи язык! — Митрохин подумал, что друг его ни черта не смыслит в женской красоте.
Митрохин и Панченко шли по стерне. Вода хлюпала, как на болоте, комья грязи прилипали к сапогам. Дождь не утихал, сыпал и сыпал. Они миновали глубокий, с крутыми склонами овраг. Сапоги Митрохину жали, он ругал себя за легкомыслие — обрадовавшись сапогам (курсанты носили обмотки), он не примерил их как следует и взял те, что показались ему покрасивее.