— Назад! — закричал Митрохин.
Но было поздно. Танк рыгнул короткой пулеметной очередью, и солдат упал. Митрохин заплакал. Он плакал как мальчишка, размазывая по лицу слезы. И не стыдился их, потому что понял — крышка! Старик ефрейтор отполз за выступ и замер там. Митрохин видел краем глаза только дуло винтовки с примкнутым к нему штыком.
Танки открыли огонь. На Митрохина и Панченко посыпалась штукатурка, пули и осколки проносились с противным визгом над головой, впивались в землю. Осенняя, потерявшая свою свежесть трава начала гореть. Стебли скручивались в спирали, чадили, язычки пламени перебегали с травинки на травинку, дым ел глаза, вызывал слезы. Митрохин прижал приклад ПТРа к плечу, стал целиться. Целился долго, тщательно, старался попасть в гусеницу. И не обращал внимания на дым, на барабанящую по спине штукатурку. Нажал на спусковой крючок. Танк крутанулся на одном месте и остановился.
«Попал!» — хотел крикнуть Митрохин, но вышел хрип. А Панченко приободрился, закричал, что не так страшен черт, как его малюют.
— Огонь! — скомандовал Митрохин.
Бойцы отсекали пехоту от танков.
Один из танков попытался взять остановившуюся машину на буксир. «Не пройдет номер!» — зло подумал Митрохин и приказал Панченко и ефрейтору бить по люкам, чтобы не дать танкистам высунуть носа.
Танков было три. Один из них стоял с подбитой гусеницей, свирепо поводя пушкой, два других стали отходить.
«С той стороны хотят», — сообразил Митрохин и приказал Панченко и ефрейтору перетащить ПТР. А сам схватил автомат и начал строчить по пехоте.
— Готово! — донесся до него голос Панченко.
Митрохин спешил и поэтому не пригибался. Подкованные сапоги гулко цокали по каменным плитам, на стыках которых пробивался бурый мох, образуя ровные квадраты. И вдруг он ощутил толчок и почувствовал — падает…
Митрохин лежал на каменных плитах. В голове стучало, перед глазами все плыло. Прозвучал выстрел противотанкового ружья, и следом раздался радостный вопль Панченко. Митрохин попытался улыбнуться, но не смог. Он понял, что умирает. «Чем же пахнет?» — думал он. Напрягшись в последнем усилии воли, сообразил: пахнет дождем, холодом, каменными плитами, на которых лежит он. Этот запах был запахом жизни. И Митрохин потянулся к жизни, потому что очень хотел встретиться с регулировщицей…
Митрохин не слышал, как подоспела помощь, не слышал, как рыдал над ним Мишка Панченко, которому усатый сандружинник объяснил, что его друг Витька, может, выживет, а может, помрет, потому что рана опасная…
Зина по-прежнему взмахивала флажками, направляя поток войск, вспоминала младшего сержанта, потому что поняла — влюбилась в него, ругала себя за то, что направила его кратчайшим путем, а не в обход. «А вдруг?» — тревожилась Зина.
У развилки остановилась санитарная повозка с брезентовым верхом. Усатый сандружинник подошел к Зине разузнать дорогу.
— Кого везешь? — поинтересовалась она.
— Раненого, — ответил сандружинник. — Бой неподалеку был. Наших шесть душ, а у немцев три танка и автоматчики. Хотели сюда, на эту дорогу, прорваться и пошуровать тут. Задержали их, пока подмога не подоспела.
Зина собралась было взглянуть на раненого, но в это время на дороге показалась танковая колонна, и она не посмела оставить пост.
— Довезешь его? — спросила Зина сандружинника.
— Постараюсь, — ответил тот.
Лес рассекает фронтовая дорога — длинная, как калмыцкая песня. Топает по дороге пехота — пар валит. «Вольно» идет пехота, потому что путь долог и «ножку держать» все время трудновато. Шаркают подошвы: то булыжник под ними, то асфальт, от которого одно название осталось, то просто земля. Обгоняют пехоту танки, пушки, грузовики с боеприпасами.
— Эй, славяне, шире шаг!
Пыхтит пехота: им, чертям, хорошо — они на колесах. А на своих двоих да с полной выкладкой не очень-то поорешь.
— Ехайте, ехайте! — отвечает пехота.
Дождь нудит. Облака плывут низко. По обе стороны стоит лес вперемежку с болотами, вспухшими от дождя. Ну и погодка — туды ж ей в бок! В такую погоду на печи бы сидеть, а не по дороге топать. Хорошо на печи, тепло, особенно если рядом жена.
Мало ли что взбредет пехоте. Приказали идти — она и идет. Уже не один десяток верст отмахали, а еще топать и топать, покуда до места доберешься. А там неизвестно что. Может, прямо в бой, а может, отдохнуть маленько дадут: обсушиться надо, грязь с сапог счистить, горяченького похлебать, потому как от сухомятки никакой сытости.