Галинин приветливо улыбнулся.
— Разве сегодня выходной?
— У меня свободный день, — объявил Ветлугин. — А у них, — он показал на девушек, — уроки в двенадцать кончаются.
— Понятно. — Галинин посмотрел на Ларису Сергеевну.
Она спокойно встретила его взгляд, и отец Никодим поймал себя на мысли: ему будет неприятно, если Ветлугин и Лариса Сергеевна поженятся.
— Никогда не была в церкви, — сказала Валентина Петровна и сразу же тревожно мигнула.
— Сегодня всенощная. — Галинин помедлил и неуверенно добавил: — Приходите, если есть время и желание.
— Можно?
— Приходите.
Из всех служб Галинин больше всего любил всенощную — полумрак, потрескивание свечей, отсвет на иконах, будто размытые, фигуры прихожан. В соборе, где иногда служил его наставник-архиерей, всенощная проходила торжественно — с песнопениями, с рыкающим басом протодьякона; голоса певчих устремлялись под высокие своды, на хорах кто-то умильно вскрикивал. Все это вызывало то радость, то грусть, то умиление.
Перед тем как пойти в церковь, Галинин долго умывался: фыркал над тазом, тер шею, полоскал рот. Даже Лиза обратила на это внимание, но он не смог объяснить ни себе, ни ей, почему умывается так тщательно.
В притворе пахло подгнившим деревом, лежала пестрядная дорожка, в приколоченных к стенам подсвечниках оплывали разрезанные напополам тоненькие свечи. «Даже на этом наживается», — Галинин покосился на церковного старосту — бойкого мужичка с жиденькой бородкой, в длиннополом пиджаке. Поговаривали, что он не чист на руку, но поймать его с поличным не удавалось. Староста подошел, сразу стал жаловаться на скудность средств, с надеждой в голосе добавил:
— Кабы чудо какое свершилось в нашей местности, деньги бы ручейком потекли.
Галинину было неприятно слышать это. Все свои деньги он отдавал на содержание церкви и на помощь бедным, с неприязнью подумал, что половина из них, должно быть, оседает в карманах этого словоохотливого мужичка. Ничего не ответил — прошел дальше.
На клиросе собирались певчие — трое мужчин и три женщины. Мрачноватый дьякон пристраивал на аналое молитвенник, псаломщик — нескладный парень с пугливым выражением на лице — торопливо поклонился, стал листать псалтырь. Пройдя в алтарь, Галинин постоял там несколько минут, стараясь сосредоточиться. Приложился глазом к щели в иконостасе, увидел прихожан с благочестивостью на лицах. В стороне от них озирался Ветлугин, Лариса Сергеевна что-то нашептывала приятельнице. К горлу подкатил комок — эти люди вели себя как экскурсанты! Захотелось удивить их, всколыхнуть их души, и Галинин, ощущая лихорадочный трепет во всем теле, стал поспешно облачаться, бормоча: «Господи Иисусе Христе сыне божий, помоги мне». Небольшие проповеди он произносил после богослужения, сегодня решил отступить от этого правила. На амвон вышел внешне спокойным, и лишь пульсирующая на виске жилка выдавала его волнение. Из кадила выпорхнул благовонный дымок, Галинин сглотнул и тихо сказал:
— «Кто не верит в бога, тот и в народ божий не поверит. Кто же уверовал в народ божий, тот узрит и святыню его, хотя бы и сам не верил в нее до сего вовсе. Лишь народ и духовная сила его грядущая обратит отторгнувшихся от родной земли атеистов наших…»
Одну из курсовых работ Ветлугин писал по «Братьям Карамазовым», сразу узнал слова старца Зосимы, понял, что устами старца Галинин обращается к нему, к Ларисе Сергеевне и Валентине Петровне, с осуждением подумал: «Нельзя использовать в проповедях чужие слова. Его паства, наверное, и не подозревает, кому в действительности принадлежат они. Да и сам Галинин не верит в то, что говорит, потому что он ведь не дурак, не темный, забитый человек. Нет у него твердой почвы под ногами. Когда-нибудь он сам поймет, что все его проповеди — просто красивые слова, а вера — желание познать то, чего не было и нет».
Торжественную тишину лишь изредка нарушали негромкие вздохи и легкие, словно дуновение, шорохи. Голос отца Никодима, высокий и чистый, как и произносимые им слова молитвы, ломался от волнения, и тогда дьякон вторил ему густым басом. С трудом сдерживая слезы, Галинин решил, что Лиза, Рассоха и он сам ошиблись, что Христос открылся потому, что он, отец Никодим, часто сомневается. И сразу подумал, что служба сегодня проходит как-то не так, что сегодня ему чего-то недостает.
Псаломщик торопливо бормотал «аллилуйя», на клиросе нестройно пели, мерцали свечи, плавал сладковатый дымок, под деревянные своды взлетало: «Господи помилуй, господи помилуй…» Все это наполняло душу умилением и восторгом, и Галинин не смог сдержать слез.