— Почему? — поинтересовался Ветлугин.
— Так надо! — А почему «так надо», директор не растолковал.
Ветлугин улыбался, когда студенты и учителя с очень серьезным видом называли Марией Антоновной коротышку Маню, никак не мог заставить себя обратиться по имени-отчеству к беспечному Игорю, превратившемуся вдруг в Игоря Валерьяновича, даже староста их группы, чопорная и педантичная, осталась для него просто Верой. Он думал, что после практики ребята перестанут валять дурака, но они уже почувствовали себя без пяти минут учителями, очень сердились, когда к ним обращались на «ты» и называли просто по имени.
Закадычного друга у Ветлугина не было. Сокурсники казались ему сопляками, хотя были моложе всего на два года.
Но именно эти два года возвышали его в собственных глазах, позволяли считать себя все повидавшим и все испытавшим: он провел их в армии — на фронте и в госпитале. Любой поступок сокурсников, любое их слово Ветлугин сравнивал с поступками и словами своих однополчан — тех, кому передавал, сделав затяжку, обмусоленный чинарик с последней щепоткой махорки, с кем ругался до хрипоты, вспоминал мирную жизнь, мечтал о возвращении домой.
Пять лет назад, очнувшись после атаки в медсанбате, Ветлугин и не подозревал, что война для него уже кончилась. Ничего не болело — только была страшная слабость, и он, убедившись, что руки-ноги целы, подумал: «Полежу месячишко и — назад, в роту». Грудь была туго обмотана бинтами, никак не удавалось сделать полный вдох. Ветлугин подозвал медсестру, попросил ослабить повязку. Она откинула одеяло, потрогала бинты, сказала, что повязка лежит хорошо, правильно, что после легочной операции всегда дышится тяжеловато, посоветовала уснуть.
Хотелось во что бы то ни стало хоть разочек вздохнуть с наслаждением, но в груди, когда Ветлугин набирал в легкие воздух, начинало хлюпать и появлялась боль; казалось: кто-то прикасается к легким острием гвоздя. Боль усиливалась, от недостатка воздуха посинели кончики пальцев. Успокоился Ветлугин только тогда, когда ему принесли подушку с кислородом и сделали укол.
Потом была еще одна операция. Дышать по-прежнему было тяжело — выручала кислородная подушка и уколы. Через несколько дней Ветлугина отправили в эвакогоспиталь, находившийся в центральной части России, в небольшом городе, сильно пострадавшем от оккупации. Размещался этот госпиталь в школе — каменной, четырехэтажной, добротной. С четвертого этажа, где лежал Ветлугин, город был виден как на ладони. На окраинах прижимались один к другому домики с палисадниками и приусадебными участками, по улицам изредка пробегали, взвихривая пыль, грузовики с огромными газогенераторными баллонами по бокам кабин. Уже наступила осень, и жители города, придя с работы, дотемна трудились на приусадебных участках, а утром, чуть свет, отправлялись на фабрику, полностью разрушенную немцами, и теперь, спустя два года после их изгнания, наспех восстановленную.
Рана гноилась. Ветлугина каждый день возили на перевязку. Он чувствовал в себе достаточно силы, чтобы ходить, но врачи даже в туалет вставать не разрешали, и Алексей уже тогда понял — ранение у него не пустячное.
Лежать было тягостно. Оживлялся Ветлугин только в те дни, когда в госпиталь приходили шефы — молоденькие работницы с фабрики. Держались они непринужденно, но уважительно, о своем житье-бытье рассказывали преувеличенно-бодро, однако по тем взглядам, которые они бросали на оставшееся от полдника печенье, Ветлугин понимал: живется этим девчатам совсем не так, как они рассказывают.
Комиссовали его «по чистой» через два месяца после окончания войны. В госпитале Ветлугин стал готовиться к вступительным экзаменам и без всякого труда был принят в пединститут.
Жареная картошка оказалась такой вкусной, что Ветлугин попросил добавки.
— Кушайте, Алексей Николаевич, кушайте! — Анна Григорьевна пододвигала к нему тарелки с крупно нарезанной рыбой, в маринаде и соленой, угощала хрустящими огурчиками, розоватыми, сорванными раньше срока помидорами, сочным лучком и другими дарами со своего обширного огорода, предлагала налить молочка — хоть сырого, хоть топленого.
— Спасибо, спасибо, — то и дело повторял Ветлугин.
— В ближайшие дни в тайгу съездим, — пообещал Василий Иванович. Он разомлел от браги — в графине осталось на донышке, сидел по-домашнему, в одной майке, облегавшей мускулистую грудь, утирал перекинутым через плечо полотенцем обильный пот. — Голубика поспела — самое время собирать. — Обратившись к жене, спросил: — Две бочки нам хватит?