Лицо Василия Ивановича раскраснелось, сплющенный нос с облупившейся кожицей распух, лоснился от пота.
— Скоро учебный год, — вздохнул он, — а дел, дел разных. Даже в классах не прибрано. Надо будет родителей созвать — на воскресник.
— В это воскресенье не получится, — сказала Валентина Петровна.
— Почему?
— Церковный праздник.
— Черт побрал бы этого попа! — взорвался Василий Иванович и, повернувшись к Ветлугину, пояснил: — Дальневосточники к религии равнодушны. Ни в бога, ни в черта не верим. До революции поп в нашем селе хуже всех жил: сам пахал, сам сеял, сам картошку копал. Бывало, заглянешь в церковь — с десяток старух.
— Больше, — возразила Анна Григорьевна.
Василий Иванович энергично помотал головой.
— Сам это помню.
Жена вяло махнула рукой. Директор нахмурился, ворчливо сказал:
— Разбаловался народ. Я вот так рот раззявил, — он показал при помощи рук, как удивился, — когда узнал, что поп прибывает. Поначалу решил — пустозвонство, потом подумал — вредительство. В район поехал, часа три толковал с начальством, но — безрезультатно. До сих пор понять не могу, какая необходимость в этой самой церкви?
— Свобода совести, — сказал Ветлугин. — Так в нашей Конституции записано.
Василий Иванович хмыкнул.
— Записать все можно.
Ветлугин перевел на него вопросительный взгляд. Директор чуть подумал и отчеканил:
— От каждого мероприятия прок должен быть, а от церкви — никакой… Вот уже год этот самый поп в нашем селе живет: покойников отпевает, детишек крестит, венчает. Старикам и старухам это, наверное, утеха, но ведь он и других людей совращает. Недавно одна молодуха ребенка крестила. Ее, конечно, за это по головке не погладили, а поп взял и написал в крайисполком. Председателю сельсовета внушение сделали. Тогда я сам потолковал с попом. Молодой он, да ранний! Отвечал смело, ленинский декрет, как стих, пересказал.
Анна Григорьевна задумчиво улыбнулась.
— Несколько раз видела его — симпатичный.
— Вот-вот, — подхватил Василий Иванович. — Несознательные женщины поглазеть на попа ходят. А все с пустяков начинается: сперва поглазеют, потом перекрестятся, и пошло-поехало.
— Отец Никодим добрый и умный! — неожиданно сказала Лариса Сергеевна.
Василий Иванович встревоженно помигал.
— Откуда вам известно это?
— Так все говорят.
— Не ожидал, не ожидал… Мы, учителя, обязаны помнить: религия — опиум для народа.
Ветлугин перевел взгляд на Ларису Сергеевну. Ее лицо было бесстрастным.
Ветлугина поместили в комнате, которую Анна Григорьевна назвала «холодной». Вход в нее был из сеней. Кроме узкой железной кровати с набитым сеном тюфяком, расшатанного стола и табуретки, никакой другой мебели там не было. На стене висели пучки лекарственных трав, пахло мятой, полынью. Из небольшого, затемненного паутиной окна был виден амбарчик с воротцами, скрепленными металлическими полосами на болтах, собачья конура, косматый пес на цепи, полого спускавшийся к цепи огород. Над речкой висел туман — жиденький, почти прозрачный.
— Не обессудьте, Алексей Николаевич, — сказала, войдя с одеялом и подушкой, Анна Григорьевна, — но простыночка всего одна, да и та ветхенькая.
— Обойдусь, обойдусь, — пробормотал Ветлугин, очень смущенный вниманием хозяйки.
Несмотря на его протесты, Анна Григорьевна сама приготовила постель — напоследок пышно взбила подушку в яркой, цветной наволочке. Спросила:
— Прямо сейчас ляжете или прогуляться пойдете?
От браги и усталости разламывалась голова. Ветлугин сказал, что будет спать. Директорша пожелала ему спокойной ночи и ушла.
Ветлугин лег, долго вертелся — сон не приходил. Вспомнилась почему-то Лариса Сергеевна. После стычки с директором она сразу же ушла. А Валентина Петровна еще сидела — вскидывала на Ветлугина глаза, беспричинно хихикала; под простеньким ситцевым платьем, когда она откидывалась на спинку стула, обозначалась грудь. «Должно быть, такая же мяконькая, как она сама», — решил Ветлугин и вздохнул. Ему очень хотелось любить и быть любимым, но все свидания с девушками, поначалу такие восхитительные, приносили разочарование: то на него смотрели как на мужчину, то требовали сперва расписаться, потом уж лезть с поцелуями.