Спал я как убитый. Были трудные дорожные хлопоты, был холодный пронизывающий ветер, пока мы от станции добирались до этой обители. Когда проснулся, на улице было светло, а в ноябре светает поздно. Жены не было.
Я лежал на спине, смотрел на крашеный потолок и ловил каждый звук, долетавший до меня. За стенкой бубнили голоса, невнятно, неразборчиво, но распознать, кому они принадлежат, можно было — там вели беседу жена и теща.
Вставать не хотелось. Я думал о том, что, пожалуй, гостить здесь долго не будем. Если жена согласится, то можно уехать сегодня же вечером. Тут появилась жена в чьем-то чужом халате и весело сказала:
— Вставай, соня, работа ждет!
По армейской привычке собрался я быстро, и повела меня жена на просторную кухню, где был уже накрыт стол — стоял самовар, сковорода жареной картошки и миска квашеной капусты. Я поздоровался, теща кивнула в ответ, и мы сели завтракать. Хоть я голодный был, но кусок в рот не лез. Теща со мной не разговаривала, она даже не смотрела на меня. И в груди моей поднимался протест. Появись малейший повод, я бы наговорил всяких дерзких слов и хлопнул бы дверью. Но все шло мирно, без всяких поводов. После завтрака теща обратилась ко мне впервые:
— Поди, отоспался за ночь-то, ишь до полдня валялся. Пойдем во двор, дело для тебя есть.
Лицо у тещи морщинистое, отечное, но в складках дряблой кожи прятались удивительно молодые карие, как у моей жены, глаза, цепкие такие, себе на уме. Одета она в старомодный широкий со сборками сарафан из темной в крапинку бумазеи.
По скрипучей лестнице мы спустились во двор. Я много колесил по свету, сам родился и жил на Урале, и каких только построек не видывал. Но сейчас я был ошеломлен. К двухэтажному дому, поставленному из крепких сосен, примыкал двор. От улицы он отгораживался добротными тесовыми воротами с калиткой. Со стороны огорода вместительные сараи, а сбоку протянулся длинный, тоже из бревен, амбар. Отгорожен был двор даже от неба — тесовой крышей. И хотя стояло искристое ноябрьское утро, во дворе прочно устоялся полусумрак. Правда, у сараев напрочь прогнила крыша и оттуда водопадом врывалось солнце и путалось в разных перекрытиях и стропилах.
В горном лесном Урале любят обносить двор по-капитальному, но я в жизни не видал, чтоб отгораживали его и от неба, от солнечного света, пусть даже от дождя и снега.
Двор выстлан диким плитняком и кое-где толстыми досками. По рассказам жены я знал, что раньше жила в этом доме большая семья. Сыновья, женившись, не уходили из него, дочери, выйдя замуж, приводили сюда мужей. И всем хватало места. И кишел этот дом, как улей. Полон двор был всякой скотины. Корове, пришедшей из табуна, прежде чем открыть ворота, мыли водой копыта. Потому что на плитах были настланы половики.
Стоял на этом дворе, слушал гулкую тишину, на миг представил себе те времена, когда он гудел от гама, и мне стало жутко. Я почувствовал, как шелестит по застрехам время, как сиротливо шастает оно по пустому дому, шебаршит в затхлом амбаре, рвется солнцем через рваную крышу сараев. И жутко мне было за тех, кто здесь жил, отгородившись от мира и солнца вот этими кондовыми стенами и крышами. Теперь я представил, где прошло детство моей жены.
— Топор-то в руках держать умеешь? — вроде бы усмешливо спросила теща.
Я не стал распространяться о том, что топор держать научился еще в родительском доме, а на войне был сапером. Я только просил показать, где лежит топор. Она сходила в амбар, дверь которого не закрывалась и висела только на верхней петле. Топор был плотницкий, острый на удивление, с аккуратным топорищем.
— Погляди на сараюшку.
Я поглядел на сарай, у которого прогнила крыша.
— Убери сараюшку. Мешает. Настоялась. Хватит.
Дали мне переодеться в какой-то просторный старый комбинезон, и я полез на крышу сараюшки, предвкушая нечаянную радость. Сколько лет томился вот этот клочок земли без солнца! Между плитами даже трава не пробивалась. Сколько лет люди, жившие здесь, выходили во двор и не видели неба, не видели звезд. Я даже представил жену девчушкой, как она боязливо ходила по темному двору, а где-то за двором — вовсю полыхало солнце.