Мигель де Унамуно
Простодушный дон Рафаэль, охотник и игрок
Когда думы уносили его в прошлое и воспоминания о минувшей любви наполняли его душу, он острее чувствовал бег времени, скольжение пустых, легких, как воздух, часов.
Те глаза! Они уже не светили ему, они остались где-то там, в туманной дали, угаснувшие для него навсегда, и эхо забытых слов звучало глухо, как за горою шум моря. И только в самой глубине его сердца что-то звучало. Шепот скрытых родников.
Жизнь была пуста, и он был один, совсем один. Один, наедине со своей жизнью… Чтобы хоть чем-то заполнить ее, он ходил на охоту и играл в ломбер. И все-таки он не был печален. Душа его была проста, и это героическое простодушие не желало знать о печали. Когда кто-нибудь из его партнеров по игре старался найти карту, чтобы забрать все взятки, дон Рафаэль обычно повторял, что есть вещи, которых искать не следует: они приходят сами. Он был провиденциалистом, то есть верил во всемогущество случая. Может быть, верил только для того, чтобы во что-то верить и занять чем-то свои мысли.
— И почему вы не женитесь? — поджав губы, спросила его однажды экономка.
— А почему я должен жениться?
— Может быть, тогда вы не будете ходить как потерянный.
— Есть вещи, сеньора Рохелия, которых не следует искать: они сами приходят.
— Вот именно, когда уже и не думаешь о них.
— Да, как в игре! Но, видите ли, есть причина, которая заставляет меня думать об этом…
— Что же это за причина?
— Я хочу умереть спокойно, не сделав духовного завещания.
— Ну и причина! — воскликнула встревоженная экономка.
— Для меня она единственно стоящая, — ответил он, смутно ощущая, что важны вовсе не причины, а то значение, которое придается им.
Сверток на пороге его дома. Он нагнулся, чтобы лучше разглядеть. Что-то шевельнулось там, внутри. Как воспоминание. Да, сверток шевелился. Он поднял его: теплый. Развернул: новорожденный. Он все смотрел и смотрел, и в сердце своем он уже ощущал не только шепот, но и свежесть пробивающихся родников. «Славную дичь послала мне судьба», — подумал он.
Дон Рафаэль вернулся домой с ружьем на ремне, держа в руках сверток. Он поднялся по лестнице на цыпочках, — чтобы то, что лежало в свертке, не проснулось, — и несколько раз тихо постучал в дверь.
— Вот я принес это, — сказал он экономке.
— А что это такое?
— Кажется, ребенок.
— Только кажется?…
— Его оставили на крыльце.
— А что же нам делать с ним?
— Ну… что делать? Очень просто: воспитывать!
— Кто будет воспитывать?
— Мы оба.
— Я? Я не буду!
— Найдем кормилицу.
— Да в своем ли вы уме, сеньорито! Прежде всего, нужно поставить в известность судью, а этого — в приют!
— Бедняжечка! Нет, только не в приют.
— Конечно, хозяин здесь вы.
Первые дни ребенка из милосердия кормила соседка, но вскоре врач дона Рафаэля нашел чудесную кормилицу — молодую одинокую женщину, которая только что произвела на свет мертвого ребенка.
— Как кормилица она превосходна, — сказал дону Рафаэлю врач, — а как человек… Видишь ли, оступиться может каждый.
— Только не я, — ответил с присущим ему простодушием дон Рафаэль.
— Лучше всего было бы, — сказала экономка, — чтобы она взяла его воспитывать к себе.
— Нет, — возразил дон Рафаэль, — в этом кроется большая опасность: я не доверяю ее матери. Нет, здесь, только здесь, у меня на глазах. И не нужно расстраивать кормилицу, сеньора Рохелия, ведь от этого зависит здоровье ребенка. Я не хочу, чтобы из-за огорчений Эмилии у нашего ангелочка болел живот.
Эмилии, кормилице, было лег двадцать; высокая, стройная, чем-то напоминавшая цыганку, она ходила как курица, которую обхаживает петух. Глаза ее вечно смеялись. Невероятно темный цвет их подчеркивал рамку иссиня-черных волос, падавших на виски, как два тяжелых вороновых крыла. Яркие губы были полуоткрыты и влажны.
— А как вы собираетесь крестить его, сеньорито? — спросила сеньора Рохелия.
— Как сына.
— Да вы что, сумасшедший?
— Может быть.
— А если завтра по этому медальону, что на нем, и каким-нибудь приметам его найдут настоящие родители?
— Настоящие родители — это я: и отец, и мать. Я не ищу детей, как не ищу и хорошей карты; но когда они сами приходят… я готов их принять. И я уверен, что в таком случае родительские чувства — самые чистые и свободные: они подчинены не инстинкту, а доброй воле. Не моя вина, что он родился. Вырастить его будет моей заслугой. Нужно верить в провидение хотя бы для того, чтобы верить во что-то: это утешает, и, кроме того, теперь я могу умереть спокойно, не сделав духовного завещания: мальчик по праву наследует мне.