— Он прекрасен как солнце, сеньора Рохелия. Да и с кормилицей, мне кажется, нам повезло.
— Как бы она не принялась за старое…
— Об этом уж я позабочусь. Это было бы изменой, вероломством: она должна быть с ребенком. Но нет, нет; этот парень, что ее обманул, уже ей опостылел: ведь он бездельник, первостатейная бестия.
— Не очень-то верьте… Не очень-то верьте…
— Я собираюсь оплатить ему проезд в Америку. А ее нужно пожалеть, она — бедняжка…
— До первого случая…
— Я говорю, что не допущу этого!
— Ну, если она захочет…
— А-а, что касается этого, то да! Видите ли, если сказать вам правду, правда заключается в том, что…
— Да я догадываюсь.
— Но прежде всего я забочусь о сыне!
Эмилия вовсе не была дурочкой, и удивительное простодушие этого старого холостяка, который, казалось, живет в каком-то полусне, поражало ее. Она сразу же привязалась к младенцу, точно была его родной матерью. Приемный отец и та, что действительно вскормила ребенка своим молоком, проводили долгие часы у колыбели, любуясь спящим ребенком, тем, как он во сне улыбался и чмокал губами.
— Вот оно, что такое человек! — говорил дон Рафаэль.
И взгляды их встречались. Случалось, что дон Рафаэль подходил поцеловать младенца, когда Эмилия держала его на руках. Дон Рафаэль наклонялся, и его щека почти касалась щеки кормилицы, а черные ее локоны задевали его лоб, Иногда он созерцал одну из ее белых грудей-близнецов, набухших щедрыми соками жизни, видел голубые жилки, змеившиеся под прозрачной кожей. Поддерживая грудь расставленными веретенообразными пальцами — указательным и средним, она склонялась с голубиной кротостью над ребенком. И снова у отца возникало желание поцеловать сына, а когда его лоб касался груди, он чувствовал ее тепло и трепет.
— Ах, как мне жалко, солнышко мое, что я скоро тебя покину! — восклицала Эмилия, прижимая мальчика к груди, словно он мог понять ее.
Дон Рафаэль молчал.
Часто кормилица, укачивая ребенка, пела ему ту древнюю и монотонную, ту сладостную песню, которую матери передают одна другой от сердца к сердцу и все же всегда создают заново, сочиняя каждая свою, вечно новую и все ту же, единственную как солнце. Дон Рафаэль слушал песню, и она была для него словно отзвук далекого, почти забытого детства. Качалась колыбель, и, вторя ритму этого движения, билось сердце отца.
И смешивалась эта песня
«Какой хорошей матерью она стала!» — думал он. Однажды, говоря о несчастье, которое сделало ее кормилицей, дон Рафаэль спросил:
— Послушай, девочка, как же это могло случиться?
— Вы же знаете, дон Рафаэль! — И щеки ее слегка зарделись, почти неприметно.
— Да, ты права, я знаю!
Однажды ребенок тяжело заболел; настали дни и ночи, полные отчаяния. Дон Рафаэль приказал Эмилии спать с ребенком в его комнате.
— Но, сеньорито, — сказала она, — как же мне спать здесь?…
— Да очень просто, — ответил он с обычным своим простодушием, — спать как спится.
Ведь для этого человека, который сам был воплощенным простодушием, все было просто. Наконец врач объявил, что опасность миновала.
— Опасность миновала! — вскричал дон Рафаэль. И, не в силах сдержать волнение, он бросился обнимать Эмилию, плакавшую от неожиданной радости.
— Знаешь что? — сказал он, не выпуская ее из объятий, и посмотрел на ребенка, улыбавшегося после счастливого выздоровления.
— Нет, но вы скажете, — ответила она, и сердце ее неистово забилось.
— Подумай, девочка: мы оба свободны, нас ни в чем нельзя упрекнуть — я ведь не верю, что ты все еще думаешь об этом глупце, мы даже не знаем, приехал он или нет в Тукуман, — и раз мы уже стали каждый по-своему отцом и матерью одного и того же ребенка, давай поженимся — и дело с концом.
— Но, дон Рафаэль!.. — Она зарделась.
— Слушай, девочка, ведь тогда у нас могут быть и еще дети…
Довод был не вполне обоснованным, но он убедил Эмилию. И так как они жили вместе и не стоило откладывать дело в долгий ящик — дни так быстро бегут, что-то еще будет! — этой же ночью они соединили свои судьбы и вскоре после этого поженились, как повелевает святая мать наша церковь и предусмотрительное государство.
И они были счастливы по-своему, простым человеческим счастьем, — а ведь это совсем не мало! У них было десять человек детей, с благословения божия, так что уж теперь простодушный дон Рафаэль, который из охотника и игрока нежданно-негаданно превратился в отца семейства, мог умереть спокойно, не сделав духовного завещания: у него были наследники.
А вот и то, что он имел обыкновение повторять и считал основным положением своей жизненной философии: «Все на свете дело случая. Нужно вверить ему свою судьбу».