Выслушав крестьянку, поспешил убраться, пока оставшийся народ не опамятовался, да не попёр на меня. Лошадей в деревне не осталось, еды несчастным жёнам, детям да старикам и самим не хватало, так что ушёл я на своих двоих, голодный, измученный, потрясённый и злой.
В пути ломал голову, пытаясь разгадать, как умудрился выжить в этой заварухе. Если б меня огрел по голове кто-то из бунтовщиков, то они бы навалились, да и растерзали моё тело. Так нет же, меня ударили, я рухнул, истекая кровью, а меня незаметно успели вытащить в лес, спрятали. Скорее всего, это был тот мужик, который от меня сбежал. Он с восставшими не ушёл, остался тут, в деревне или около неё. И что он меня-то спасал? На что ему это? Даже благодарных слов выслушать не захотел. Или это другой шатался между деревьями? А где же тот, мой спаситель? Он ли меня по голове приласкал али кто другой? И почему спаситель к моим деньгам не притронулся: как были в кожаном кошеле за пазухой, так и остались! И кто та падаль, не достойная мундира, которая сбежала, бросив товарищей? Симёнов или тот, чьего имени я не запомнил? Уж лучше бы друг Симёнов умер... Мне будет паршиво, если окажется, что спасшийся - это он!
С Божьей помощью я добрался до ближайшего городишки, разминувшись с самозванцем и его свитой. А потом добрался до войска, помогал усмирять бунт, вспыхнувший с небывалою яростью. Хоть и озверелые люди, а противно было их убивать, хватать, казнить... Всё-таки люди, свои, христиане... Хотя дела творили такие, что волосы дыбом вставали... Потом таки бунтовщики выдали своего предводителя, Лжепетра, того пытали, допрашивали. Потом казнили в Москве, на Болотной площади.
Я ещё с год-полтора прослужил родине, потом был серьёзно ранен. Что самое досадное, не на войне, а спьяну, в какой-то драке. Думали, что мне конец пришёл, отпустили в отпуск, а точнее, умирать в родном имении, каким-то чудом уцелевшем при восстании Пугачёва, или, как его теперь стали называть, при "известном народном замешательстве". Я заехал в Петербург, к дяде. Ну, точнее, я ему дальний родственник, так, седьмая вода на киселе, но привык обращаться к нему как дяде, да и он не возражал. Впрочем, это не имеет никакого отношения ко всей моей истории. Упомяну лишь, что дядя вознамерился выправить моё здоровье, а потом женить не то на одной из младших дочерей, не то на сиротке, не то родственнице, не то дочери умершего друга... Я сбежал из Петербурга прежде, чем разобрался во всей этой затее с женитьбой, к которой не испытывал ни малейшего интереса.
Признаюсь, я и не думал сбегать. Да и глупо это было в дрянном моём состоянии! Просто зашёл куда-то, к давнему знакомому, там глотнул вина, решился перекинуться в картишки... А потом к игральному столу подошёл тот самый, знакомый незнакомец... Я с ужасом, а затем с радостью понял, что помер в тот страшный день именно Симёнов, затем пристал к тому подлецу расспросами, с бранью. А он, собака такая, прикинулся, будто и не признал, будто не он тогда бросил товарищей в беде! Я страшно ругался, бранился, знакомые предпочли меня вывести из дома, чтоб, значит, от греха подальше... В мои-то двадцать семь репутация у меня уже была не ахти какая... Впрочем, трусом я не бывал никогда... Кто-то любезно предоставил свою лошадь, карету... Я сел, потом вылез на полпути до дяди и несколько часов уныло шатался под мелким противным дождём, с грустью думая о храбрых товарищах, о проклятом трусе.
Затем мне вдруг подумалось, что и я не так хорош, каким хочу себе казаться: некто спас мне жизнь, а я так и не отблагодарил того доброго человека. Да и день был такой, решительный, когда хочется бросить всё к чёртовой матери и помчаться куда-то сломя голову... не то поднимать кого-то с ног на голову, не то совершать подвиги... Может, виновато было вино... Оно мне по жизни достаточно нагадило, скажу я вам... Но экая дрянь приятная, экая приятная, о Господи! Верно, сам чорт лысый его изобрёл, это проклятое вино! Уж не знаю, что дурманит больше: женщины али оно... Опамятовался я верхом на резвой лошади, уже далёко от Санкт-Петербурга. И такая досада меня взяла, такое чувство вины въелось в сердце, такое любопытство ужалило, что так и не вернулся к дяде...
Деревня меня встретила неприветливо, щербатой улыбкой, голой землёй на месте трёх недавно сгоревших изб, запустением, сыростью, нищетой. Из бунтовщиков вернулись немногие, вовремя сбежавшие, около двух дюжин мужиков. Они и свои-то семьи кормили с трудом, куда им до умирающих с голоду соседей. Когда я приехал, было то время, когда надо пахать землю. Лошадей у людей завелось только две на всю деревню, так что мужики, бабы впрягались вместо животных. Страшная картина. А хозяину землю всё равно. Небось, кутит в Москве или Петербурге, устраивает балы, ходит на чужие, да требует с приказчиков и управляющего, чтоб побольше содрали денег с его крепостных. Жуткие дела творил самозванец, но в какой-то миг мне подумалось, что и мы, дворяне, не лучше его... Впрочем, я быстро отогнал эту бредовую мысль и принялся за поиски.