— Совершенно верно, — подтвердил он. — Именно так это и называется: «меченые деньги».
«Коричневые, — думал я, продолжая разглядывать свои сапоги, — цвета овсянки». И, уже напрягая воображение, решил, что все-таки янтарные. Но мысль о деньгах все равно не давала покоя, просачиваясь, как вода сквозь трещины в камне, пробивая толщу моих бессмысленных рассуждений о цвете сапог. Итак, деньги оказались мечеными.
Фремонт протянул мне руку. Я заставил себя ответить ему таким же твердым рукопожатием, затем повторил этот ритуал прощания с Ренкинсом.
— То, что мы вам сообщили о серийных номерах, — сказал Ренкинс, — разумеется, должно остаться между нами. Иначе нам не удастся отловить тех, кто причастен к делу.
Фремонт, поддакивая коллеге, кивнул.
— Так что если вы станете откровенничать с прессой…
— Да, — перебил я, — понимаю.
— Если вы нам понадобитесь, мы сможем вас здесь разыскать? — спросил Ренкинс.
— Да, конечно. — Я махнул рукой в сторону магазина «Рэйклиз». — Я работаю вон там.
Агенты взглянули на магазин.
— Возможно, нам и не придется вас беспокоить, — произнес Ренкинс. — Все, кажется, уже предельно ясно.
— Да, — слабым голосом отозвался я. А в голове вертелось: «Сепия. Терракота. Кирпичный».
— Еще раз простите, что пришлось впутывать вас в это дело. Но такая трагедия… — И Ренкинс дружески сжал мое плечо, после чего оба они повернулись и, один за другим проследовав вверх по лестнице, скрылись за массивными дверями ратуши.
Ноги мои сами двинулись к обочине, спустились на проезжую часть улицы и пересекли ее. Моя машина стояла чуть поодаль — ноги вывели меня к ней и остановились у дверцы. Словно по волшебству, рука, выбравшись из кармана, сама открыла дверцу, и мое тело, перегнувшись в поясе, нырнуло на сиденье.
И только оказавшись в безопасной тиши собственного автомобиля, за плотно закрытой дверью, я позволил себе в полной мере осмыслить сказанное Фремонтом, впитать его слова, прочувствовать скрытую в них угрозу.
Деньги теряли свою ценность.
Моей первой реакцией, которая уже дала о себе знать во время разговора с Фремонтом и Ренкинсом возле ратуши, было глубокое отчаяние. Окровавленные тела Педерсона и Ненси, Сонни и Джекоба все разом вдруг ринулись на меня — четыре человеческие жизни, которые я оборвал собственными руками с одной лишь целью завладеть мешком денег — денег, которые на самом деле были лишь пачками цветной бумаги.
Сразу же вслед за отчаянием, как внезапный дождь из облака, нахлынула усталость. Это проявилась реакция моего тела на перегрузки последнего времени; кости мои словно размякли, и организм готов был к капитуляции. Я развалился на сиденье, голова упала на грудь. Почти три месяца я прожил в величайшем напряжении, словно узлом стягивавшим мои внутренности, и вот только что этот узел ослабили — вернее, разрубили одним ударом. Что ж, по крайней мере, пришло некоторое облегчение — теперь действительно все было кончено. Я мог прийти домой и сжечь деньги — единственную оставшуюся и самую убийственную улику, последнюю ниточку, связывавшую меня с серией злодейских убийств.
Пора уезжать.
Мысль об этом, пробившаяся сквозь отчаяние и усталость, была подобна сигналу тревоги, шедшему из глубин сознания, в которых еще живы были чувство опасности, решимость сражаться и которых еще не достигло известие о том, что битва окончена.
«Если Фремонт и Ренкинс выглянут сейчас из окна кабинета Карла, — донесся шепот из этих глубин, — они увидят тебя, до сих пор сидящего в машине, увидят, что ты совершенно выбит из колеи. Это может вызвать подозрение. Заводи мотор. Уезжай отсюда».
В этом настойчивом шепоте чувствовалась сила, сила убеждения. К этому голосу я внимательно прислушивался все эти три месяца и по привычке внял ему и сейчас. Рука моя потянулась к зажиганию.
Но что-то меня все-таки остановило.
На углу улицы, футах в пятидесяти позади себя, я увидел телефонную будку. Солнце ярко высвечивало ее плексигласовые бока.
«Уезжай, — настаивал внутренний голос. — Сейчас же».
Я огляделся.
Через перекресток, в сторону церкви, шла женщина с маленькой девочкой в коляске. Женщина что-то говорила, а малышка крутилась в коляске, заглядывая матери в лицо. Одеты они были ярко, обе в желтых куртках. Я узнал их — это были Кэрол и Люси Дрейк, дочь и внучка Алекса Фридмана, владельца химчистки. С Кэрол я учился в школе; будучи старше меня на три года, она ходила в тот же класс, что и Джекоб. Я проследил, как они с дочкой подошли к церкви Сэйнт-Джуд и скрылись за ее дверьми.