Алимджан не ответил. Он долго смотрел на холст, потом взглянул на Ашрафа, и, как тогда, на комсомольском собрании, взгляд его был испытующим и печальным. Сославшись на срочное дело, он поспешно ушёл из палатки. Ашраф удивлённо поглядел ему вслед и спросил у Ильхама:
— Что это с ним?
— Ты в самом деле ничего не понимаешь? Или только строишь дурачка?
— А что я должен понимать?
— Ты что, ослеп? Не видишь, как парень сохнет по Тогжан? А ты этим портретом только душу ему растравил.
— Погоди, погоди!.. Ведь они же родственники.
— Любовь с родством не всегда считается. У него выбора-то нет, половина жане-турмысцев — внуки или правнуки Масагпая.
Ашраф закусил губу. Вот это новость!.. У него есть соперник! И Тогжан, наверно, любит его: ведь, они знакомы с детства, да и трудно не полюбить такого, как Алимджан!..
Ильхам, казалось, догадался, о чём думал Ашраф.
— Не огорчайся. Тогжан его не любит.
— Откуда ты знаешь?
— Уж знаю. Алимджан сам сказал. Он не раз говорил ей о любви, а она одно: мы родственники, давай останемся хорошими друзьями. Знаю я эту дружбу! Её предлагают, когда нет любви…
Последние слова Ильхам произнёс с затаённой грустью. Он от души сочувствовал Алимджану: ведь и сам мучался оттого, что любимая любит другого. Но Ильхам желал счастья Ашрафу и, увидев, как просияло лицо друга, не мог удержаться от улыбки.
Ашраф порывисто поднялся с постели, крепко вцепился в рукав Ильхама:
— Поклянись, что сказал правду!
— Ну, клянусь.
— Поклянись самым дорогим, что у тебя есть на свете!
Ильхам серьёзно, торжественно произнёс:
— Клянусь именем Геярчин!..
Выйдя из палатки Ашрафа, Алимджан, не разбирая дороги, медленно двинулся вперёд, куда глаза глядят. В посёлке было безлюдно, все ушли в столовую, на концерт художественной самодеятельности. Алимджан тоже мог бы выступить, но сейчас ему петь не хотелось.
Вот вагончик, в котором живёт Тогжан. Света в окнах нет. Ах, Тогжан, как темно вокруг, ничто не освещает дорогу, по которой бредёт Алимджан!
Он дошёл до окраины посёлка, сел на камень, припорошенный снегом. Камень был холодный, но Алимджан не чувствовал холода. Он устремил неподвижный взгляд в окутанную сумерками степь, отдавшись горьким думам и воспоминаниям.
Вспомнил он своего коня, которого ему подарили, когда он успешно окончил школу-семилетку. Тогжан часто наведывалась в конюшню, гладила коня по чёрной мягкой гриве, а Алимджану казалось, что и он ощущает ласковое прикосновение маленьких, нежных, сильных рук.
В последнее время бока у коня опали, выступили рёбра, грива свалялась. Видно, и коню передалось горе хозяина. Но у Саши было на этот счёт иное мнение, и он однажды упрекнул Алимджана:
— Что ж ты за конём своим не смотришь? Это ж не конь — птица! А ты…
Алимджан в ответ пробормотал что-то невнятное, а Саша обнял его и сказал сочувственно:
— Не к лицу джигиту падать духом. Ты целиной себя меряй. Старайся, чтобы всё в тебе было достойно того большого дела, на которое мы пошли. Подтянись, собери в кулак волю — и полный вперёд! Понял? А коня отправь в колхоз.
Сейчас, сидя на камне, Алимджан вспомнил слова Саши, и стыд обжёг сердце. А стыд для джигита хуже смерти. Джигит должен носить горе в себе, ничем его не выдавая, ни с кем не делясь им. А он… Вот и сейчас перед портретом Тогжан он не смог сдержаться, и все увидели, как он глуп и несчастен!.. Саша прав: нельзя раскисать! Он ведь приехал в совхоз не только для того, чтобы расстаться с Тогжан. Он приехал работать и будет работать, не жалея сил!
Алимджан стиснул зубы, медленно поднялся с камня и зашагал обратно в посёлок. У своей палатки он остановился, помедлил немного, словно раздумывая, не войти ли в неё, а потом упрямо тряхнул головой и направился к столовой, где собрался сегодня чуть не весь совхоз.
С той поры Алимджана словно подменили. Он работал, как все, даже усердней других, и веселился, как все, даже самозабвенней других; он охотно пел для друзей свои песни, реже — грустные, чаще — мужественные, звонкие, как сталь клинка. Саше уже не в чём было его упрекнуть. Один Тарас знал, как страдает парень. Тарас — самый близкий друг Алимджана.
Поначалу, едва попав в совхоз, Алимджан сблизился и с Ашрафом. Ему по душе пришёлся неунывающий, лукавый бакинец с тяжёлыми, как молот, руками кузнеца и чуткой душой художника. Ашраф понимал по-казахски, хорошо знал русский язык, учил Алимджана новым русским словам. Он видел, как велика у казаха тяга к машинам, к технике, и, сам овладевая на курсах профессией тракториста, помогал Алимджану. Однако после памятного комсомольского собрания, па котором он впервые почувствовал в Ашрафе соперника, и после случая с портретом Тогжан молодой охотник стал сторониться Ашрафа. Сознание вины перед Алимджаном и Ашрафу мешало быть с ним таким, как прежде. Так или иначе, его дружба с Ашрафом разлаживалась, а с Тарасом — крепла. Перед Тарасом казаху не надо было таиться: они были людьми одной судьбы. Утешая Алимджана рассказом о своём собственном горе, Тарас ободряюще говорил: