— Любовь, хлопче, штука сильная, да ведь не такая уж, что с ней и совладать нельзя! Мы-то посильней будем… Бачил ты, как усмиряют весенний паводок?.. Возводят дамбы, плотины. Вот и ты, друже, поставь на пути своей любви плотину покрепче, и пусть любовь омывает твоё сердце, но не застит весь мир… Молод ты ещё, Алимджан, а на белом свете много гарных дивчин… Всё у тебя впереди. Всё наладится, как говорит наш завхоз.
Была правда в словах Тараса, и Алимджан понимал это. Понимал, но ничего не мог поделать со своим непослушным сердцем, которое каждым своим гулким ударом словно твердило одно имя: Тог-жан, Тог-жан… Он мог скрыть свою любовь от других, самого себя принуждал не думать о ней, забывался в работе, но сердце упрямо выстукивало: Тог-жан, Тог-жан…
Попробуй заставь замолчать собственное сердце!
Нет, сердце не заставишь замолчать.
И если Алимджан всё же тщился смирить его, взнуздать, как горячего, норовистого коня, то Ильхам давно отпустил поводья, и любовь привела его в далёкий степной совхоз.
Ильхам родился и рос в Баку, городе нефти, утренней звезде Востока. Ему дорога была каждая трещинка в стенах старой крепости, каждое дерево в густых бакинских садах, на площадях и набережной; он мог часами рассказывать о поэтах и революционерах, в честь которых поставлены в Баку прекрасные памятники. Из всех пейзажей самым красивым он считал тот, что открывался из окна его дома: свинцовая, неспокойная гладь Каспия, толпящиеся в море хмуроватые суда, и шагающие вдаль по морской волне стройные нефтяные вышки.
Ильхам любил свой город, казавшийся ему лучшим в мире.
И завод, на котором он работал слесарем, считал лучшим из заводов. На заводе царил дух творчества, изобретательства; Ильхам, не желая отставать от других, тоже начал шевелить мозгами, а мастер дядя Трофим, хмурый и добрый, видя, что у парня «котелок варит», подсказывал ему, что можно и нужно сделать для цеха, и заставил освоить вторую профессию — токаря, «потому что настоящий рационализатор многое должен уметь, многое знать обязан…». Через год-другой на счету Ильхама было уже несколько дельных предложений.
Ильхам не представлял себе иной жизни, чем та, которой он жил на заводе.
Здесь он познакомился с Геярчин. И вместе с любовью в душу вселилась неодолимая робость. Друзья считали его парнем смелым, инициативным, но, встречаясь с Геярчин, он утрачивал всю свою решительность, от застенчивости не мог связать двух слов. И Геярчин ничего не оставалось, как подшучивать над Ильхамом. Он сам давал ей повод для шуток, и она была рада этому, потому что под дружеской шуткой легче скрыть растерянность. Да Геярчин вовсе не была такой спокойной, какой казалась.
Сердце девушки ещё не знало любви, но порой она ловила себя на том, что слишком внимательно приглядывается к знакомым ребятам, словно ищет среди них со смутным страхом и щемящим беспокойством того, кому, может быть, суждено когда-нибудь всё перемешать в её ясной судьбе. И, разгадав чувства Ильхама, Геярчин встревожилась. Его любовь налагала на неё какую-то ответственность, Геярчин должна была или оттолкнуть её, или пойти ей навстречу. Но девушка не могла решиться ни на то, ни на другое, Ей не хотелось огорчать Ильхама, который, что греха таить, не был ей безразличен, и в то же время её пугало то неизвестное, неизведанное, что зовётся любовью. Ведь это как в темноте идти, не зная, что ждёт тебя за кромешной тьмой: бездонная пропасть или солнечный простор. И Геярчин предпочла сделать вид, что просто не замечает любви Ильхама. Радуясь встречам с ним, она прикидывалась равнодушной, а чаще подтрунивала над бедным парнем, нагоняя на него ещё большую робость. И хоть она не хотела себе в этом признаться, ей доставляло удовольствие видеть, как тот теряется, мрачнеет, каким тоскливым становится его преданный взгляд. «Значит, любит. По-настоящему любит!» — думала Геярчин. Мысль эта и тревожила и успокаивала. Ведь если он так её любит, значит можно ещё немного его помучить, он от неё никуда не денется.