Наконец, вдоволь нашептавшись, они обернулись к Дваркину, намериваясь потребовать у него дополнительных объяснений. Однако, Дваркина на прежнем месте уже не было. Да и вообще: нигде в зале его не было видно. Зато на месте Дваркина стояло несколько мрачных, но исполнительных и действительно преданных слуг. Они говорили:
— Нам приказано проводить вас…
Пороптав ещё немного и не придумав ничего лучшего, эти люди и не люди, среди которых были и чародеи и полководцы, поднялись из-за стола и последовали за слугами, вниз и вниз по длинным винтовым лестницам — в катакомбы…
Заверения Дваркина о том, что есть какая-то надежда, воспринимались ими как нечто невозможное, и всё же они вспоминали эти его слова, хватались за них, как утопающий за последнее бревнышко, потому что им не на что больше было надеяться в этом темнеющем, стремительно изменяющемся мире…
А Дваркин, придворный маг, покинул зал совещаний с тяжестью на сердце. Исчезновения его никто не заметил, потому что он воспользовался магической силой, в которой был большой специалист.
Дваркин доверял всем людям и не людей с которыми вынужден был расстаться: иначе бы не присутствовали они на этом последнем совещании, но, если сам Дваркин вызвал у них недоверие, то он не осуждал их за это.
Слишком поспешными, слишком невразумительными были его объяснения. Гораздо больше хотел бы сказать им Дваркин, но сдержался, понимая, что любой из них, или даже все они, могут быть схвачены ЧИПОМ, а потом уж с помощью, если не физического воздействия, то с помощью магии, из них могли выудить всё, что они знали. Так что лучше им было знать как можно меньше.
От всех скрыл Дваркин то, над чем он бился, и что выведал, благодаря своему колдовскому мастерству. Много сил вложил он, рисуя в воздухе чародейские знаки; шепча и выкрикивая такие звуки, какие вряд ли смог бы повторить простой смертный…
Если бы кто-то мог заглянуть под внешнюю, уверенную личину Дваркина, то, прежде всего, увидел бы там усталость. После тех сложных заклятий, которые выполнил он, Дваркину необходим был отдых, но отдыхать он не мог, просто не имел на это права.
Узнал Дваркин, что с ЧИПОМ, при его нынешней, практически невообразимой силе, не смог бы справиться ни Светлоград, ни другие империи Многомирья, к которым приближался растущий Ой-Чип-он.
И всё же управа на ЧИПА была. Не в Многомирье, а в том бесконечно далёком мире, в который во время древней великой войны был выкинут ЧИП, где он забыл о своём прежнем мрачном величии и прожил там, в теле разных людей, много столетий.
Дваркин знал, что тот мир зовётся Землей, и что он не был похож ни на один из миров Многомирья. Знал, что последним пристанищем ЧИПА на Земле был город Москва, и что именно в Москве находится ЧИПОВА смерть.
В мгновенном озарении, которое стоило ему не меньше года жизни, и долгой режущей боли во всём теле, увидел Дваркин и саму смерть ЧИПА. Это был некий сложный механизм, собранный ЧИПОМ ещё когда он не помнил, кто он на самом деле.
Заключённый в человеческое тело ЧИП действовал неосознанно. Он был гениальным, хоть и зловредным изобретателем. Так, к примеру, ЧИП заключил в простую шкатулку самостроящегося шкатулочника, который привёл в Многомирье Степана Вдовия.
Но ещё более важным изобретением ЧИПА была некая чёрная сфера, над созданием которой он трудился десять лет. Затем ещё тридцать три года он каждую ночь клал её себе на грудь, и сфера росла, впитывая в себе то, что было смертью ЧИПА, то, что могло в нём быть уничтожено…
Наконец, в человеческом теле остался только нечеловеческий дух — могучий и непобедимый. Ни воины, ни колдуны Многомирья ничего не могли сделать с этим духом, а он мог вселяться в любые механизмы, руководить своими армиями.
Смерть же его осталась в чёрной сфере, в некоем мрачном, плохо освещённом помещении в городе Москве. Вот до этой сферы, заключающей в себе смерть ЧИПА и должен был добраться Дваркин, который недаром считался наиболее сильным магом Светлограда…
Люди и не люди, жители и гости Светлограда — все они оказались слишком маленькими перед надвигающейся бедой. Все попытки организоваться, подготовиться — всё это оказалось слишком ничтожным в сравнении с той мглою, которая поглощала небо.
Отряды солдат стояли с мечами и луками, ждали. Но что они могли сделать против стихии? Надвигалась буря. Ледяной ветер бил их по лицам, заставлял вздрагивать, а иногда и пятиться.
Прежде не знали в Светлограде, что такое снег, а вот теперь узнали. И это был не белый, мягкий снежок, это были колючие, стремительные снежинки, практически ледышки — маленькие стрелы, которые могли поранить тех, кто не успел укрыться за стенами своих домов.
Видимость сразу снизилась до десяти, самое большее — до пятнадцати метров; что происходило за пределами этих метров, можно было только угадывать. А из мрака доносился железный скрежет, двигались там массивные, угловатые контуры и, кажется, кого-то хватали…
Укрывшийся тёмным, длинным плащом, шёл по улице Дваркин. Мрачным было его спрятанное под капюшоном лицо и он старался не оглядываться, потому что у него была одна, вполне определённая цель.
Он пошёл бы к этой цели раньше, но даже и он, Дваркин, не мог предвидеть, с какой необычайной скоростью будет продвигаться холодная мгла ЧИПА.
Цель находилась в доме его старого друга — чародея Толдуса: то был деревянный конь, который способен был летать быстрее любого иного известного в Светлограде зверя или корабля. Конь этот был собран не Толдусом, а его пра-пра-прадедом. Сам же Толдус только внёс в коня некоторые незначительные усовершенствования.
Но вот и дом Толдуса — прежде нарядный и светлый, теперь он выглядел словно склеп, в котором поселились злобные духи. Подойдя к двери, Дваркин позвонил в колокольчик и, не дождавшись ответа, несколько раз ударил по двери посохом. Он крикнул:
— Толдус! Это я, Дваркин! Открывай!..
Ответа не последовало, и Дваркин покорил себя за то, что действовал он так спонтанно: приходилось надеяться на случайность, а ведь Толдуса могло и дома не оказаться. Кто его знает? Может, он в каком-нибудь тайнике укрылся?
Но ведь не Толдуса искал Дваркин. Дваркину нужен был летающий конь, и Дваркин знал, где этот конь находится.
Он пошёл вдоль стены дома, и, склонившись над низким, мутным подвальным оконцем, которое уже припорошил снег, дотронулся до него краем посоха и проговорил простое открывающее заклятье (он не применил это заклятье на входной двери, потому что мог сломаться замок, на который уже было наложено обратное, закрывающее заклятье).
Оконце распахнулось. Снизу, из подвала раздался некий странный, похожий на скрежет звук. Тогда Дваркин ещё раз крикнул:
— Эй, Толдус, ты там? Это я — Дваркин.
Ответа не было, но зато странный звук повторился.
Тогда Дваркин схватился за обледенелый бордюр, и легко и стремительно, словно он был юношей, а не почтенным старцем, спрыгнул вниз…
Бесшумно опустился он на выложенный из больших кирпичей пол, быстро огляделся своим единственным, но внимательным глазом, и сразу понял, что в подвале случилась беда.
Прежде здесь Толдус хранил всякие диковинки, доставшиеся ему от предков, а также найденные им на других мирах. Большей частью своей коллекции он никогда даже и не пользовался, но всё что было собрано, Толдус хранил в порядке: на полках, в ящиках, в сундуках, в шкафах. Всё было подписано и пронумеровано.
Теперь большая часть коллекции Толдуса пребывала в самом плачевном состоянии: лежали на полу разбитые, покорёженные сокровища и предметы, обрывки свитков, осколки сосудов, а из раздробленных шкафов высыпалась их раздавленная начинка.
Над одной разбитой колбой извивался в танце призрак крылатой феи из далёкого мира. Но, конечно, не призрачная фея была виновницей этого погрома, она и сказать то ничего не могла. Но зато из соседнего, тоже подвального помещения раздался уже знакомый Дваркину скрежещущий звук.