При выходе из Рима на дорогу Аппия не без задней мысли задокументируется встреча Христа с Петром памятником-базиликой Кво-Вадис как оправдательная справка для будущего вообще о слабости человеческой[238].
На двоезвучии Греко-Рима и христианства и разыграются все дела искусства в Риме и раскинутся потом по Европе во всевозможных вариациях.
От катакомб до Ватикана проходит путь роста новое сознание. Раскрепощенные им человеческие силы за это время создают готику, выскакивают из римских программ и заданий. Восток через Константинополь и галльский Запад атакует с двух сторон стремящееся обуютиться строительство Рима, но Рим выдерживает натиски взбаламученной его же идеями готики. Чтоб дать выход страстям, чтоб разгрузить бунтарские, перелившиеся через заданные программы силы остроглазых дикарей, Рим бросает искру в молодые, накаленные организмы: о крестовых походах, о врагах Гроба Господня, о сарацинах, и сталкивает лбами Восток и Запад. Возглавляемые авантюристами полчища оборванцев-энтузиастов остроумно направляются к политически более, чем сарацины, опасному врагу Рима — к Константинополю. Ошалелое от сокровищ Константина воинство громит дотла парчи и золото, греческих идолов и свои христианские памятники и обращает в груды развалин столицу Востока.
Варвары Востока опять застроят босфорскую красавицу, а варвары Запада снова, рикошетами от Палестины, внесут в нее разрушение, пока Османы не возьмут Босфор в свои руки и пока эллинизм с его родины не разнесется по всей Европе и не успокоит волнение готики…
С этой поры Вечный город является единственным центром передаточной эллинской и своей, римско-католической, культуры. Костры инквизиции дожарят слишком пылкие фантазии последышей готического возбуждения.
Тогда явятся певцы уравновешенного, успокоенного миросознания. Гурманы, папы, князья и негоцианты замеценатствуют искусстникам, и Джотто, Мазаччо, Донателло, Леонардо, Буонарроти и Рафаэль развернут свои чары над успокоенным Западом, и ответит им эхо от нашего Белозерья, от Скандинавии и от Нового Света.
Леонардо да Винчи, раз замеченный «Тайной вечерею», всюду окажется влияющим на своих итальянских товарищей: он смягчит дерзости резца и живописи Буонарроти, встревожит Рафаэля Санцио; позднейшим оставит он загадки на разрешение улыбок своих персонажей и гибельных для подражателей канонов его математических композиций.
В Ватикане не переварить одной голове всего скопленного за века изобразительного материала. Эти отдельные законченности разных циклов в их массе создают споры, шумы и образную какофонию: то чувственные, то созерцательные, то натуралистично патологические мраморы издергали меня до сухожилий, и сна и здорового аппетита лишили они меня. К Рафаэлю ватиканскому приходишь[239] после них как на отдых, эта нежная ясность, детская гениальная шаловливость с цветом и формой, то беззаботно жизнерадостная, то задумчивая и грустная, как у ребенка, разбившего игрушку и капризно наморщившего лоб, от чего он делается еще милее, — она обезоруживает вас, распускает напряженные мускулы. Как совершенный в своих силах, Рафаэль не боится ни чужих мыслей, ни композиционных канонов. Не страшно и просто было бы жить в Рафаэлевском живописном пространстве: ни один персонаж не обидел бы вас и принял бы в свою среду, и у вас не явилось бы мысли потревожить их раздумий, но не влезли бы туда ни Моисей, ни Давид и ни Пиета Микеланджело[240], а если бы по какой-либо ошибке они туда попали, то омрачили и разогнали бы они и «Парнас», и «Афинскую школу», и запылал бы по-настоящему «Пожар в Борго», и забилась бы в рыданиях перепуганная Донна Велата[241].
Самый цвет Рафаэля без задач, без расчета составлен и уложен на места картины таким и там, где ему надлежит быть, и его не прикинешь по-иному, да и будто это я, смотрящий, его и выдумал.
Не то старик Микеланджело в капелле Сикста[242].
Он кипуч и гневен. Плафон, временем работы, отделяется десятками лет от «Страшного Суда», но молодой и старый мастер остается неумолим. Гробница Медичей во Флоренции перекликается с живописью Плафона, но есть там же, в музее, неоконченная Мадонна с книгой[243], круглый горельеф-мрамор, где, кроме всего, видна и самая техника мастера, нервно взвинчивающая произведение. Этот мрамор консонируется[244] с «Пиета» в Санта-Кроче и со «Страшным Судом».
238
При выходе за стены старого Рима через ворота Св. Себастьяна (античные Порта Аппиа) на Аппиеву дорогу, менее чем в километре от ворот, расположена маленькая церковь Домине кво вадис (Камо грядеши, Господи), название которой связано с евангельской легендой о встрече апостола Петра с Христом. Апостол Петр, бывший главой христианской церкви в Риме, бежал, боясь преследований, и повстречал на этом месте Христа, несущего крест. На вопрос Петра, куда идет он, Христос ответил, что идет в Рим, чтобы еще раз пострадать за веру вместо него, Петра, и тогда, устыдившись своей слабости, Петр вернулся в Рим, где и был затем казнен.
239
В Ватиканском дворце в Риме Рафаэль в 1509–1517 гг. исполнил росписи папских покоев (стани): Станцы делла Сеньятура (фрески «Диспута», «Афинская школа», «Парнас» и «Юриспруденция») и Станцы д’Элиодоро (фрески «Изгнание Элиодора», «Месса в Больсене», «Изведение ап. Петра из темницы» и «Папа Лев I, останавливающий вторжение Аттилы в Рим»); росписи Станцы дель Инчендио выполнены Рафаэлем при значительном участии его учеников. В Сикстинской капелле Ватикана находятся также десять шпалер на сюжеты из Евангелия и «Деяний апостолов», вытканных по картонам Рафаэля.
240
«
242
В Сикстинской капелле Ватиканского дворца Микеланджело исполнил в 1508–1512 гг. грандиозную роспись плафона и в 1535–1541 гг. на алтарной стене капеллы фреску «Страшный суд».
243
Незаконченное мраморное тондо «Мадонна Бартоломео Питти» исполнено Микеланджело между 1505 и 1508 гг., находится в Национальном музее во Флоренции.