С таким приблизительно багажом очутился я в Петербурге[50].
Глава шестая
Город Медного всадника
…И всплыл Петрополь как тритон,
По пояс в воду погружен.
Бывает так: прыгнешь через овраг, не рассчитавши разбега, и зацепишься только носками ног за противоположный край, а тело еще сзади, — таков приблизительно был мой перескок с Волги на берега Невы.
Мои младенческие памятки[51] меня не обманули: фантастический город Петербург. И могло бы случиться, как это случилось со многими моими друзьями из «Мира искусства»[52], что я, на всю жизнь оставшись под его чарами, рисовал бы его каналы, Новую Голландию, ростральные колонны[53] и памятник Фальконета.
Спас меня от этой участи Пушкин: не превозмочь было бы мне родного гения в этом деле. Не будь «Медного всадника» Пушкина, и этот, раскинувшийся на Сенатской площади, силуэт конной статуи возымел бы для меня иное ритмическое значение…
Поэт сделал его флюгером Петрополя, Петрограда, Петербурга.
Мое юношеское впечатление дикаря было поражено и запутано греко-римским величием города. Его красота входит в юношу постепенно, как отравление от папиросы к папиросе.
Когда белые ночи зальют молоком растреллиевские ажуры, колоннаду Воронихина[54], прозрачный из края в край Летний сад, а в небе зажгутся неизвестно откуда освещенные иглы Адмиралтейства и Крепости, когда из зеркальных подъездов в путанице кружев выпорхнут на тротуар и нырнут в кареты пушкинские видения, — тогда не отбрыкнуться от всего этого юноше. Иди тогда, юноша, на Сенатскую площадь и начинай все снова.
Хвост коня с путающейся змеей[55] — Россией направлен к религиозному пережитку Монферрана[56], а перст всадника — в Академию наук. Зверски смотрит всадник, искаженно сдвинуты его лоб и скулы, по-петровски, кажется, разносит он храм науки.
Ходил я по указанию руки медного Петра.
Прошел мосты, проспекты и фабрики. К вечеру добрался до окраины. Здесь невинная детвора счастливо играла на кучах отбросов. Эти кучи были последними островками житейской площади, за ними, куда только глаз хватал, была нежить: болото, кочки, на которых даже воронье не искало пристанища, и только кое-где для пущей убогости торчали мохорки чахлых березок, изъязвленных болезнями и болотной нудью…
Ходил я по направлению хвоста медной лошади, и там, за Обводным каналом, тот же обрез в непроходимую неудобь.
На солнечной стороне Невского шелест шелков, шуршание шлейфов и дзиньканье серебряных шпор. Салюты котелков и цилиндров. Лица женские в соболях и страусах, с улыбками недосягаемости и дурманящей красоты. Духи всех экзотических трав и цветов кружили голову юноши.
После четырех вся эта волшебная порода людей скрывалась за бездонными окнами дворцов и особняков и замыкалась строгостью зданий набережных, и только в их подъездах застывали человекоподобные золотые существа с булавами, охранявшие входы.
Как клопы, залезали дикари в эту недосягаемую, казалось бы, для них налаженность. Гнезда их у вокзалов. Расположится, бывало, такая нечисть с узлами, с сундуками расписными на площади. Их только что вытряхнули из вагонов.
— Чьи вы? — спросишь.
— Рязанские… Череповецкие… Тверские… — ответят дикари сквозь жов обломов черствого хлеба. Среди них коновод — в скобку волосы, с глазами осторожными, как во вражеском лагере.
Подходит к ним городовой. Кора на нем особенная от казарм, от участка, но деревня в нем еще сосет его.
— Разойтись бы вам, мужики: на видном месте тесноту делаете!
Коновод тут как тут:
— Не извольте беспокоиться, ваше степенство, мы, как сказать, свата поджидаем: на квартиру он нас поставить должен…
— По какому делу?
— По разному: плотничать, стругать — деньги наживать…
— А в деревне как?
— Живем, как сказать, — хлеб жуем, а хлеба нет — зубы на полку. Вашинские отсюда больно припирать начали!..
Городовой вмиг делает строгое лицо, но в это время дворник с метлой подоспеет:
51
В раннем детстве Петров-Водкин жил около двух с половиной лет (с осени 1881 до весны 1884 г.) в Петербурге на Охте, куда к отбывавшему воинскую службу отцу привозила его мать.
52
Автор имеет в виду то обстоятельство, что некоторые ведущие члены «Мира искусства» (А. Н. Бенуа, Е. Е. Лансере, М. В. Добужинский, А. П. Остроумова-Лебедева), постоянно обращавшиеся в своем творчестве к Петербургу, первыми — после многих лет непонимания — открыли современникам необыкновенную красоту этого города и сами, одни — надолго, другие — навсегда, остались в плену его образов. Петров-Водкин был членом «Мира искусства» с конца 1910 г.
53
Ростральные колонны — два маяка, установленные у спусков к Неве, по сторонам полукруглой площади перед зданием Биржи в Петербурге.
54
55
Речь идет о памятнике Петру I («Медном всаднике») работы скульптора Э. М. Фальконе. Автор неверно толкует аллегорическое значение змеи; изображение ее представляет собой аллегорию косности, зависти, козней врагов, вообще всяческого «внутреннего» зла, с которым боролся Петр I.