Тут о деревне распевает парень ночлежнику — пейзаж среди вони городской хочет нарисовать.
Шестнадцатый московский век…
Хозяин — заспанный, оплывший, и только глаза его повелительно и наблюдательно стреляют из-за стойки.
Входит городовой, — по чайной шелест пронесется, будто крысы полом разбросятся по норам. Городовой смотрит перед собой, делает вид, что не заметил переполоха: сейчас не за этим пришел страж города. Он чинно выковыряет сосульки из усов, потом с приветствием — к буфету:
— Ивану Лаврентьевичу почтение!
— Любить да жаловать, Василь Герасимыч! — и как из рукава содержателя, выпадает и ставится на прилавок стакан неиспитого чая, и ломтики колбасы будто сами выпрыгнут и улягутся на тарелку.
— Петька… — фыркнет хозяин, как заклинание, в воздух. Кто-то шмыгнет в дыру буфетной, за ним и городовой понятливо удалится в дыру… Выходит оттуда через минуту, отирает пальцами усы и начинает пить чай.
— Ну, как? — уже тихо и начальственно спросит городовой.
— В самом, как ни на есть, порядке!.. А что, сами собираются?
— С помощником в карты жарются в околотке…
— Прикажете еще?
— Благодарим… надо пойти — не ровен час.
С захлопом блочной двери взрывается чайная по углам и гудит снова, досказывает были и небылицы московского муравейника.
— Скоро светать начнет, — скажет впустую, никому, подняв голову от стола, не то пьяный, не то стряпчий от Сухаревки, не то пропойца купеческий, не то сыщик.
Праздники проводили мы в музеях. Уют и тишина для нас в доме картин Павла Михайловича[80].
Спешишь к любимцам над лестницей[81]. Примечаешь, анализируешь всякую перемену впечатления после прошлой встречи. Одни картины как бы испаряются, эффекты их бледнеют, а другие, наоборот, прочнеют, как бы утрамбовываются в холсте.
Знаешь их до мельчайших капризов мазка.
Отсюда — вниз, в иностранный отдел[82]. Наши, конечно, здесь. Они обрабатывают натуралистов.
Наши козыряют этим, противники кроют Касаткиным.
Наши — этюдами А. Иванова, Ге «Что есть истина», те — репинским «Грозным» и «Казнью стрельцов» Сурикова.
Наши — «Дорожкой» Левитана, серовской «Девушкой под деревом», натуралисты отвечают Первухиным и Прянишниковым.
И те и другие расстреляют запасы примеров, бегут к оригиналам, наскакивают на картины, кажется, пальцем проткнули бы вражеские изображения, но это — полемика. Наши ведь знают драгоценность и в Репине, и в Сурикове, да ведь не тем в них противники радуются: на выпуклости глаз «Стрельцов» и «Грозного» крепость свою строят натуралисты.
У А. Иванова готов разыграться кулачный бой:
— Перепетая итальянщина!..
— Не доросли вы до наших!..
— Плевать нам на ваших!..
— Вы и пишете плевками!
Сторожа побросают посты: учатся около нас разъяснению картин, ведь художники спорят — специалисты. Убеждаются, что значит живопись, раз из-за нее люди так грызутся. И только когда до плевков доберутся специалисты, тогда один из сторожей постарше сделает замечание: «Вы бы потише, господа студенты, как бы хранитель не появился на шум, да и публику разгоните, — с нас взыщется…»
В Румянцевском музее[83], кроме нас, кажется, никто и не бывал.
Признаться сказать, огромный холст «Явления» и для нас был труден при первых встречах с ним: не сроднить его было ни с классикой, ни с передвижниками и ни с современной живописью, и только через этюды к этой картине и через сложный процесс творчества мастера от натуры до утверждения на холсте живописных образов приняли мы целиком этого основоположника русской новейшей изобразительности.
Выставки в Москве умножились: «Союз тридцати шести», который потом расширится в «Союз русских художников», выставка журнала «Мир искусства», «Московское товарищество» с Мусатовым во главе и другие, менее яркие, отражали полностью буйное пробуждение и рост пластического искусства.
В Петербурге — «Демон» Врубеля, в Москве — «Красные бабы» и «Мужик» Малявина.
У «Красных баб» подслушал я фразу Чехова о картине, сказанную одному из его друзей: «А ведь это куда сильнее Горького!»
Малявин, Горький, Шаляпин — какие черноземные силы производит страна! Да что же это будет, когда народ развернется вовсю? — казалось, все мы в то время так думали, восхищаясь окружавшими нас мастерами, живущими и работающими среди нас и прокладывающими дороги к творчеству…
— Пустовато! — сказал мне у «Красных баб» молодой товарищ по училищу. Сказал фатовато — руки за жилетом, как у Коровина. — Кипуче, как клюквенный квас!..
81
В зале с лестницей второго этажа Третьяковской галереи (комната № 9 по старой нумерации залов) в конце 1890-х гг. (и до перевесок 1910-х гг.) висели произведения художников преимущественно последней четверти XIX в., среди них — большой эскиз В. М. Васнецова для росписи Владимирского собора в Киеве, «Над вечным покоем», «Владимирка», «У омута» и другие полотна И. И. Левитана, «Сиверко» И. С. Остроухова, «Северная идиллия» К. А. Коровина, ряд работ В. А. Серова — «Девушка, освещенная солнцем», портреты И. И. Левитана, Н. С. Лескова, Н. А. Римского-Корсакова и пейзажи.
82
В зале первого этажа Третьяковской галереи, неподалеку от лестницы (комната № 19а), в те же годы висели произведения иностранных художников, собранные С. М. Третьяковым и после его смерти в 1892 г. — поступившие в галерею. Здесь были работы Э. Делакруа, Т. Жерико, К. Коро, Т. Руссо, К. Тройона, Ж. Дюпре, Н. Диаза, Ж. Ф. Милле, Ш. Ф. Добиньи, Г. Курбе, Ж. Бастьен-Лепажа, М. Фортуни, М. Мункачи и многих других.
83
Румянцевский музей был открыт в 1831 г. в особняке графа Н. П. Румянцева в Петербурге, в 1861 г. перевезен в Москву и слит с Московским публичным музеем. В 1862 г. на этой основе в так называемом Пашковом доме (ныне — старое здание Библиотеки им. В. И. Ленина) был открыт Московский публичный и Румянцевский музей (в просторечии продолжавший называться Румянцевским музеем). К концу XIX в. это был крупнейший после Третьяковской галереи художественный музей Москвы. Наряду со значительным собранием картин западноевропейских школ в нем была широко представлена русская живопись, особенно работы художников конца XVIII и первой половины XIX в. Гордостью музея являлась блестящая коллекция произведений Александра Иванова — картина «Явление Христа народу», эскизы и этюды к ней, а также несколько сот рисунков на библейские темы. После революции собрания Румянцевского музея были переданы Музею изобразительных искусств им. А. С. Пушкина и Третьяковской галерее.