Ее голова с черными крыльями волос взметалась надо мною всею ночью и опускалась пастью кусающей волчицы, заставляя меня взвывать уже не от горя, а от тупого наслаждения.
Она выпила меня до основания, до края, до нервного срыва, а потом села буднично на краешек кровати и пригладила волосы в одно движение.
– Ты будешь жить со мною? – спросил я.
– Нет, – покачала она головой.
– Почему?
– Потому что я не женщина.
– Как это?
– Так. Во мне, как и в тебе, есть аномалия.
Я приподнялся на локтях.
– У тебя тоже нет ногтей?
– С ногтями у меня все в порядке.
– Тогда что же?
– У меня нет самого основного.
– Чего же?!. – не выдержал я.
– Того, чего ты больше всего во мне желаешь.
Она посмотрела на меня пристально и спокойно.
– Во мне нет входа.
– Какого входа? – не понял я.
– Ты никогда не сможешь овладеть мною полностью, потому что у меня отсутствует то, чем обладает даже самая безобразная женщина. Я не смогу впустить тебя в себя, даже сходя от вожделения с ума. В меня нет входа! Понимаешь?
– Но я же видел и чувствовал…
– Это лишь декорация! – прервала меня Полин. – Это такая моя аномалия. Во мне есть дверца, за которой нет комнаты, а лишь непробиваемая стена.
– Так не бывает!
– Ты никогда не сможешь войти в меня, а оттого будешь мучить невыносимо! Ты не Пиноккио, и тебе не удастся проткнуть своей деревяшкой нарисованный очаг!..
Она улыбнулась.
– А что говорят врачи?
– Они не смогут помочь мне ближайшие триста лет. Я никогда не смогу родить тебе ребенка!
Я сел рядом с Полин, потрясенный услышанным. Еще горячий ее телом, я тряс головой, не в состоянии поверить в услышанное.
– Я люблю тебя и хочу с тобою жить!
– Потерпи!
– Не буду!
– Дурак.
Она взяла мою руку и положила на свой плоский живот, подтягивая пальцы к самой устрице, распахнувшей навстречу свои теплые створки, за которыми действительно не было входа…
– Мне все равно, – сказал я, прислушиваясь к своим пальцам. – Я хочу с тобою жить!
Неожиданно она обхватила своими стремительными руками мою голову, прижала щекой к своей, стучащей громким сердцем груди и зашептала жарко мне в ухо:
– Я согласна!.. Я готова рискнуть!.. Я люблю тебя!.. Я хочу быть с тобою, пускай ты меня потом выбросишь, как ненужную тряпку!..
– Нет, что ты!.. – встрял я, но Полин закрыла ладонью мои губы.
– Не перебивай меня! Я брошу его сегодня же! Я к нему никогда не вернусь! Я лягу спать с тобою!.. Он не мужчина!.. Ах, Господи, не то!.. Я открою тебе запасной вход!..
Она шептала что-то еще несвязное, лаская мои волосы грубовато, обратившись взглядом куда-то глубоко в себя, в самое нутро, отыскивая в нем силы для противления опасности, сокрытой во мне до времени.
Полин действительно осталась у меня ночевать, заснув поперек кровати, а на следующее утро, наевшись горячих круассанов, подогретых Настузей, мы вместе отправились на работу.
Директор вызвал меня в конце рабочего дня и, усадив в кресло, долго ходил вокруг, всматриваясь своими прозрачными глазами в пустоту.
– Значит, она уходит? – спросил он наконец совершенно убитым голосом.
– Да, – ответил я, и мне стало его очень жаль.
– К вам?
Я кивнул.
– А вы знаете?..
– Я знаю все!
Директор вздрогнул и сгорбился дряхлым стариком.
– Она вам все рассказала…
– Да, я все знаю и все видел!
Он побледнел и стал тереть рука об руку, как будто замерз, а потом заговорил быстро-быстро:
– Вы бросите ее! Она с вами погибнет! Зачем она вам нужна! Вы молоды, найдете себе нормальную! Я скоро умру! У меня никого нет! Оставьте мне ее, прошу вас, умоляю!
Он бросился передо мною на колени, схватил за руку и стал отчаянно, исступленно целовать ее.
– Прошу вас!
Я оттолкнул его, трясущегося, и вскочил из кресла, отходя на безопасное расстояние к окну.
– Не сходите с ума! Я вам ее не отдам никогда! Если сможете, поймите!
Директор взял себя в руки, приговаривая: "Да-да, значит, так тому и быть", и сел за стол, заваленный бумагами.
– Вы уволены, – скучным голосом произнес он, напяливая на нос очки. – И она тоже. Ее вещи я пришлю к вам по адресу в автомобиле. У нее много вещей. Я много дарил ей… Надеюсь, вы тоже поймете меня.
– До свидания, – попрощался я и закрыл за собою дверь.
Полин стала жить со мною и Настузей, открывая для меня свои запасные входы, и, многажды проходя через них за ночь, я просыпался на следующий день далеко за полдень и проводил остаток светлого времени суток в баре "Рамазан", проедая скопленные деньги на устрицы, запасаясь морскими силами для следующей ночи и надеясь выплеснуть в нее свою накапливающуюся неудовлетворенность.
Как-то, приканчивая очередную дюжину моллюсков, я запивал обед кофе, лениво листал какую-то газету и обнаружил на второй ее странице не большую заметку, в которой говорилось, что в крохотной стране России, находящейся рядом с Арабскими Эмиратами, в возрасте пятидесяти девяти лет скончался Русский Император, место которого занял наследный принц Порфирий, справивший в недавнем времени свое восемнадцатилетие.
Тогда я понял, что у меня есть брат, который вместо меня взошел на престол. И еще я понял, что мой отец умер и я остался совершенным сиротой. Хотя нет, вру. У меня есть Настузя и спортивный лук, из которого я продолжал стрелять по воскресеньям в далекие мишени.
Я жил с Полин восемь лет. Все эти годы каждый сочельник в нашу дверь стучался директор гидроэлектростанции, и мы наливали ему чаю в большую пивную кружку.
Он выхлебывал ее часами, а мы наблюдали за ним, не испытывая неприязни, слушая пустую болтовню человека, вышедшего на пенсию.
– Обещал скоро умереть, а вот не умер, – улыбался директор. – Отчего люди редко умирают от горя? Вы не знаете?
– Они должны дохлебать отпущенные им муки до конца, – отвечал я. – Как вы свой чай.
– Вы правы.
Во времена директорских посещений Полин обычно молчала, стараясь заниматься какими-нибудь домашними делами и не смотреть в глаза нашего бывшего начальника, которые с годами стали еще более прозрачными и бесцветными.
– Как хорошо, что вы счастливы! – умилялся директор, оглядывая нашу уютную комнату с большой кроватью. – Это стоит моего несчастия.
Если бы он знал, что у нас происходит ночами, то больше бы уже никогда не умилялся в своей жизни, а приходя к нам, давился байховым чаем до кровавой блевотины…
Я избивал ее со всем изощрением, на какое способен человек. Я стегал ее плетью по нежной спине, оставляя на коже кроваво-мясные рубцы. Я бил ее по голове смоченным узлом полотенца, от ударов которого Полин приходила в неистовство и, стоя на четвереньках, абсолютно голая, с таким соблазнительным псевдовходом, темнеющим осиным гнездом между мраморных ягодиц, ошалело трясла избитой головой и пускала к полу розовые слюни… Она как-то странно, по-собачьи, взвывала от ударов ноги под печень и улыбалась в ответ своими крепкими губами, окрашенными кровавой пенкой.
Я бил ее диким образом все восемь лет нашей совместной жизни и, возвышаясь над ее искореженным телом, кричал:
– Где твой вход?! Где твой основной вход?! Я хочу войти в него, или я сойду с ума!
Тогда она собиралась с силами и, подползая к ногам, целовала мою правую ступню, с каким-то мучительным наслаждением облизывая пальцы, на которых не было ногтей…
Она повесилась за неделю до сочельника. Я обнаружил ее болтающейся в петле, когда вернулся из кафе "Рамазан", набив брюхо до отказа свежими устрицами.
Ветер из форточки качал ее заголубевшее тело с вытаращенными глазами, которыми она пучилась на меня, заставляя выблевывать моллюсковое варево прямо на нашу кровать, в которой мы тщетно все эти годы искали ВХОД.