С автоматом наперевес Бычков рванулся на вспышку и вскрикнул, как будто нарвался на встречную пулю.
– Ах, мать твою! Не взяла взрывчатка двери!.. Всей мордой о шипы! Вот тварь!..
Он утирал со щеки кровь, морщась от боли, а я пядь за пядью осматривал неприступную дверь, пока не нашел большую замочную скважину, из которой повеяло сыростью и средневековым мраком. И я приставил свое ухо к этой скважине, и показалось мне, что слышу какое-то движение за дверью, что живые существа обитают там и что Поддонный не скрылся через подземный ход, а отсиживается в бункере, укрывая заложницу.
– Он там! – прошептал я. – Я слышу его!
– А ее? – с нежностью и надеждой в шепоте спросил Бычков.
– Кажется, да…
– Ах, нельзя больше тротилом! – сокрушался мой товарищ. – Мы можем ее повредить!.. Что же делать?!.
И тогда я достал из кармана конверт, открыл его и вытащил вещицу, похожую на засушенную змейку.
– Что это? – спросил Бычков.
– Какая разница, – ответил я и вставил Зоин хвостик в замочную скважину.
Что-то щелкнуло, что-то клацнуло после поворота, и тяжелая, обитая железом дверь отворилась.
– Всем стоять! – заорал Бычков, врываясь в большое пространство с высокими потолками, подсвеченное тусклым светом. – Стоя-я-я-тттть!!!
Он сидел на стуле посреди зала, сложив на груди руки, и спокойно разглядывал нас, ворвавшихся с искореженными бешенством лицами, с автоматами, готовыми изрыгнуть смертельную дозу свинца. В руках он держал эбеновую палочку и слегка стукал ею себя по колену.
– Тварь! – прорычал Бычков и с ходу обрушил приклад на голову Владимира Викторовича. – Где она, козел?! Я тебя спрашиваю!.. Убью!!!
Но плененный Поддонный молча улыбался и подставлял под свое надорванное ухо горсточку ладони, собирая в нее стекающую кровь.
– Где?!!! Где!!! Где!!! – орал Бычков, вытаскивая из ножен двусторонний нож. – Отвечай, сука!.. Я тебе твою поганую улыбку с лица срежу!!!
– Кто – она? – спросил Владимир Викторович, по-прежнему улыбаясь.
– Это – Эль Калем! – шептал дрожащим от ужаса голосом Hiprotomus. – Я видел его на изображениях наших художников! Или нет!.. Это – старый следователь, о котором я вам рассказывал, который всех моих женщин сглазил!.. Господи, как мне страшно!.. Только этот моложе!..
– Так кем вы интересуетесь? – еще раз спросил пленник.
– Кем?..
Бычков повернул ко мне растерянное лицо, и я вспомнил, что он даже имени ее не знает.
– Действительно, Поддонный! Или похож!
– Он ищет Асю, – помог я товарищу.
– Ах, Асю!.. – понял Прохор, закивав головой, потянул руку к выключателю и в одно мгновение щелкнул им, наполняя зал нестерпимо ярким светом. – Ну что ж, ищите вашу Асю! Вон они все! – и указал окровавленными пальцами в противоположную сторону.
А на противоположной стороне, у стены, на толстых дубовых полках стояли зеленого стекла бутылки разных калибров. Огромные и маленькие, узкие и пузатые, они были наполнены мерцающей жидкостью, в которой плавали, шевеля волосами, пуская ртами к поверхности пузыри, обнаженные женщины.
– Ах!.. – обронил я.
– Ах!.. – вырвалось у Бычкова.
– Ах!.. – изумился Hiprotomus.
– Которая ваша Ася? – поинтересовался Поддонный.
И мы пошли, зачарованные, вдоль стеллажей с бутылями, вглядываясь в женскую наготу.
– Ах! – еще раз вскрикнул жук, когда в первой бутыли, навстречу нашему ошеломлению, пытаясь разбить стекло, потянула руки девушка с абсолютно белыми волосами, и казалось, что она безмолвно хохочет, глядя на меня, двигая ногами, словно водолаз.
– Ха-ха-ха!
– Ах, это моя Бертран! – вскричал Hiprotomus. – Устрица моя! Хохотушка моя, Бертран!..
Но нас уже тянуло к следующей бутылке, в которой хлопала грустными глазами немолодая женщина в вязаной шапке на голове.
– Женя! – казалось, говорила она беззвучно, а я почти плакал от этого наваждения. – Евгений!..
– Мама!.. – стекла слеза.
– Вот она, вот! – закричал Бычков, тыкая пальцем в следующую бутылку, в которой плавала вниз-вверх, отталкиваясь от дна мощными ногами, толстая Ася. – Вот же она!!! Немедленно освободите ее!.. – и обнял бутыль руками, словно согревал Асину наготу своим телом. И зацеловал прохладное стекло в исступлении!..
А меня тянуло дальше, к следующим сосудам.
– Ах, это Полин! – возопил жук, тыкая иглой сквозь мою кожу на девушку с черными, словно крылья, волосами, стыдливо прикрывающую свое сумеречное лоно ладонями. – Полин, любовь моя!!! Я во всем разобрался! Нет ни Входа, ни Выхода! Есть лишь один бесконечный путь!!! Прости меня, моя Полин!!!
И она простила его, качнув головой, тряхнув волосами, как будто водорослями, словно она подводная птица.
– И ты прости меня, моя Настузя! – торжественно проговорил он, когда мы миновали бутыль с девочкой-негритянкой, смеющейся белозубым ртом, с прической из волос-пружинок, возвышающихся над головой на целый аршин. – Нянечка моя дорогая!..
И папуаска в ответ задорно выпятила свой голый живот-шоколадку.
А потом Hiprotomus отыскал девушку с рыжими волосами, рыжей грудью и в умилении зашептал:
– А это моя мама! Это моя Ида! Это Инна Ильинична Молокова, Государыня Российская, от нее мой путь! От нее я весь!.. Мамочка моя, родная!.. Ой! – осекся Hiprotomus, разглядывая крохотную бутылочку-пузырек, в которой плавала, шевеля крылышками, жучиха. – Кто это?.. Ах, неужели!..
– А это кто? – спросил я, показывая на незнакомую женщину, шевелящуюся в жидкости, как рыболовная снасть.
– Это – Соня, – ответил Прохор Поддонный. – Наша поселковая почтальонша…
И тут я увидел ее… Я увидел мою Зою. Она находилась в бутылке спиной ко мне, с поднятыми над головой руками, и над смыканием ее розовых ягодиц, среди ямочек, я различил бледный шрам.
И тут я заплакал в голос. Я заплакал и завыл по моей ушедшей любви, по ее неиссякающей силе, по памяти и боли, оставшейся открытой раной в душе, и по невероятному желанию вновь чувствовать чудо с прежней силой.
– Выпустите ее! – закричал я. – Выпустите!!! Я хочу обнять ее! Поцеловать в самые губы!..
– Немедленно! – поддержал Hiprotomus и заметался в шишке ураганом. – Негодяй!.. Выпустите всех!!!
– Кому сказали, выпусти! – рычал Бычков, еще сильнее сжимая в объятиях бутылку с Асей. – Рры-ы-ы!.. Ася!..
Прохор Поддонный перестал улыбаться и сказал с грустью:
– Не могу.
– Почему? – спросили мы хором.
– Вы все равно не поймете, – отмахнулся пленник. – Я их любил. Всех!..
И тут я догадался. Наконец я понял, что человек, сидящий перед нами, рыболов Владимир Викторович, на самом деле тот самый циркач, финн Ракьевяре, укравший мою Зою и отрезавший ей хвост! Это – Эдерато, похитивший у Бычкова Асю, его единственную светлую искру! Это – Эль Калем, унесший в свою страну Инну Ильиничну Молокову, мать Аджип Сандала! Это – старый француз-следователь, забравший хохотушку Бертран, сумеречную Полин и молодость рыжей Иды!.. И, наконец, это Прохор Поддонный, объявивший войну моей Родине и уничтоживший тысячи прекрасных любовен на русской земле!..
И он вновь заговорил – многоликий и многострадальный:
– Я не могу достать их оттуда. Это не просто бутылки. Своим стеклом, своим нутром они объединяют все измерения мироздания и создают единое пространство, в которое можно что-либо поместить, но достать уже оттуда невозможно никогда!
– Врешь, гнида! – не выдержал Бычков и щелкнул затвором автомата.
– Помещенные в эти сосуды принадлежат всем измерениям и временам Вселенной! – продолжил пленник. – Они находятся и в прошлом, и в будущем, в параллельном исчислении и параллельных исчислениях, в великих их множествах, и их жизни проистекают по касательной к нашим! Хотите – верьте, хотите – нет!
Он замолчал на мгновение, а потом сказал:
– Я не могу их вернуть! Я самое несчастное существо! Я придумал это пространство, я придумал, как поместить в него женщину, но как вернуть ее оттуда, знает только один Бог…