Пространство и время
О ЧЕМ ДУМАЮ, О ЧЕМ ПИШУ…
Получилось так, что первый более-менее удавшийся рассказ я написал в Индии, где работал переводчиком. Написал о зиме, о родном уральском поселке, о любимых и близких людях — короче говоря, о том, о чем сильно тосковал… Позже, когда написал уже не один рассказ и не одну повесть, я заметил, что наиболее удачными получаются те вещи, в которых личное — глубокое и искреннее — чувство, личное отношение к героям выстраданы душой. У литератора, мне кажется, должна быть одна страсть — говорить правду, искать справедливость, взывать к совести, прославлять доброту, любовь, жизнь. Все эти понятия не могут пройти мимо сердца художника; честное отношение к ним — это и есть писатель, его лицо, его душа. Нельзя писать только потому, что у тебя есть, к примеру, наблюдательность, чувство слова, своя интонация, все это важно, но не это главное; нужно, чтобы у тебя болела душа, чтобы мучила какая-то мысль, пусть даже неясная тебе самому, чтобы ты в своих книгах за что-то боролся и что-то утверждал. В этом смысле позиция художника, по моим представлениям, очень близка назначению женщины на земле. Если мужчина почти всегда сомневается в жизни, точней — ищет истину через бесконечные сомнения и терзания, то женщина безоговорочно утверждает жизнь, без всяких колебаний и сомнений. Женщина — оплот нравственности, красоты, любви, оплот самой жизни. Думаю, счастлив тот художник, о котором можно было бы сказать такие простые и высокие слова.
Об этом думаю, об этом пишу…
Георгий Баженов
ПОВЕСТИ
ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ
На вечере по случаю пятилетия супружеской жизни Вагановых заговорили о верности.
Были мнения такие: верности нет; верность есть; верности нет, потому что ее вообще не может быть; нет ни верности, ни любви; любовь есть — но что такое верность? — мираж; все это не так — есть только то, чего нет; а это уж совсем непонятно: выходит, мы живем иллюзиями?..
Молчал лишь Дмитрий Ваганов.
— А знаете, почему он молчит? — спросила гостей Лена Ваганова и обвела всех веселым взглядом.
— Почему?
— Потому… — Она смело встретила взгляд мужа. — Потому… что Митя ведь предатель. Да, Митенька, да!
Лена погрозила озорно пальчиком и непринужденно рассмеялась, будто получилась хорошая шутка. И все тоже весело рассмеялись…
Вскоре, однако, о шутке забыли; спорили о том, какой теперь сложный век, кого считать хорошим, кого плохим, и о прочем.
Дмитрий Ваганов участия в споре не принимал.
Он после слов жены вдруг почувствовал жесточайший приступ обиды, обида растекалась по всему телу — он ощущал ее движение, грубый напор и силу. Вскоре ему даже показалось, что уже не обида растекается в нем, а сам он вместе с мыслями, ощущениями и восприятием растворился в обиде.
И было так, словно за общим столом сидели семь человек и одна обида, и у этой обиды обостренный светился изнутри взгляд. Вот жена, которая с легкостью назвала его предателем, разумея при этом что-то свое, несправедливое, а вот друзья, которые с той же легкостью посмеялись, сами не зная над чем, и вот он…
«За что? — думал он. — За что?..»
Он размышлял над тем, почему жена назвала его предателем, и размышлял серьезно, потому что знал, что жена вовсе не шутила, а высказала какое-то тайное раздумье о нем, своем муже.
И всегда, когда было ему очень обидно и больно, он мечтал остаться один, то есть не просто остаться, а убежать от всех, скрыться, спрятаться, потому что страдание на виду у всех невыносимо.
— Ты куда, Митя? — спросила Лена.
— Так… Я сейчас, — ответил он и, подойдя к книжной полке, взял какую-то тетрадь.
В коридоре он надел плащ и фуражку, и, когда открыл уже дверь, сзади его обняла теплыми руками жена и прошептала:
— Митя… ну что с тобой?
Он повернулся, посмотрел ей в глаза и виновато, но серьезно улыбнулся:
— Подышу немного… Это ничего.
В приоткрытую дверь он увидел, как на них, вернее на Лену, смотрит из комнаты Борис и в открытую усмехается. Это он говорил: нет ни верности, ни любви.
Ваганов вышел, мягко закрыв за собой дверь, как будто так просто вышел, погулять и вдруг побежал по лестнице вниз. Мелькали ступеньки, перила, двери…
На улице облегченно вдохнул прохладный воздух.
Была осень, двадцать пятое сентября.
Он побрел к Кузьминским прудам. Шел, думал, что здесь, на окраине Москвы, такой же порой тихой и чуткой становится душа, как в каком-нибудь ином, далеком от людей месте… И вслушивался в себя и ничего, кроме обиды, поначалу не слышал. Затем мир, что окружал его, ожил для него, он расслышал, как тонкий ветер шумит далеко вверху, в кронах старых лип, и ему казалось, что, возможно, этот же шум среди этих же или подобных лип слышал Петр Первый, когда приезжал сюда, в Кузьминки, посмотреть своих коней в отменных конюшнях… Воистину думаешь так, хотя бы и было в прошлом иное: томительно, но и радостно знать, что все, с чем общаешься ты, некогда окружало далеких твоих предков, и возвышенная мысль о бесконечном общении людей в природе, через природу так тревожна, так хороша в тебе…