— Семь. Без трех минут, — тусклым голосом ответил Ипатьев.
— Ну вот. Допиваем — и в дорогу. Была любовь и сплыла, и пора тебе, Ипашка, в автобус загружаться.
Томка допила шампанское, и Ипатьеву тоже ничего не оставалось, как допить свое.
— А то придет мой Мишка, а тут мужик сидит. Убьет еще нечаянно. Он парень из веселых…
— Хоть написать-то тебе можно?
— Товарищ Ипатьев! Геннадий Иванович! Ты, я смотрю, так ничего и не понял. — Томка поднялась из-за стола. — Бери свой чемоданишко — и потопали. Пока ноги несут… — уже на улице, во дворике, склонившись к уху Ипатьева, проникновенно добавила: — Ты же вроде дураком не был, а, Ипашка? Так что дурака не валяй. Забудь меня. Забудь. Обзаведись там какой-нибудь… детишки пойдут, работать начнешь, на молоко детишкам всегда принесешь. Жизнь прекрасная покатится. От души тебе говорю, перекрещусь даже! — от всего сердца.
Ипатьев на все это промолчал, а на вокзале сказал Томке — тоже проникновенно и тоже на ухо:
— Ждать буду. Поняла? В любой час приедешь — свадьбу сыграем. Ничего я тебе не рассказал о себе, не сумел… скомкал все…
— Эх, эх! — только и покачала головой Томка. — Дурной ты, оказывается, из армии вернулся. Ну да ничего, в поселке тебя пообломают — там только и ждут таких…
Уезжал Гена Ипатьев из города в тряском дребезжащем автобусе, чувствуя в груди глухую досаду — скорей всего на самого себя, не понимая и не осознавая толком всего, что сегодня было или говорилось за этот вечер, а та, к которой он ехал из армии — разобраться, понять ее, почему перестала писать и что вообще с ней творится, обошлась с ним как со щенком, по-другому нельзя и назвать было, — скрытная стала Томка, взрослая, колючая какая-то, сам черт ее не разберет…
Вскоре Гена Ипатьев задремал, и только на каждом сильном толчке дороги тяжелая мысль его будто вновь пробуждалась и туго-болезненно начинала свой новый ход.
И вдруг — в один миг — он как-то разом очнулся от совершенно иной, не приходившей ему в голову мысли: странно, но Томка даже привета не передала родителям, чего это она? И сестренка младшая у нее в поселке живет, Лидка, о ней тоже ни слова, ни полслова…
Она что, Томка, совсем очумела тут?
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мать не находила себе места — то в комнату, то на кухню, то в коридор, одно возьмет, другое, а взгляд при этом отсутствующий, блуждающе-рассеянный. Пошла даже замочила в ванной чистое белье, состирнула кой-что — тоже чистое — и скорей на балкон вешать. Сзади — из кухни — было хорошо видно, как в окне противоположного дома маячила Катерина Ильинична, помахивая, зазывала мать к себе в гости. «Пусть только пойдет, пусть только попробует! — думала, как в горячке, Томка. — Я им тогда устрою…» У нее давно кипела душа против бесконечных этих гулянок, даже отца последнее время стала ненавидеть — молчит и молчит, нет чтобы взять да и… А что «и» — тут Томка особенно не задумывалась, главное — не молчать же бесконечно, не потворствовать же губительной материнской страсти. Когда Томка была поменьше, а Лидка еще совсем под стол ходила, вот тогда еще отец пытался остановить мать. Ну как пытался? Уходил из дому, собирался разводиться, а пройдет несколько дней — душа у него не на месте за дочерей, уж и жену любит или ненавидит — неважно было, главное — не мог представить своей жизни без дочерей, а еще страшней было представить, как они останутся сами по себе с одной лишь матерью, загулявшей, запившей последнее время донельзя. Но порой (как уже это получалось в отцовой голове) вдруг да скажет, что сам, видать, во многом виноват, какой, мол, прок от такого мужика: бухает день и ночь, кашель замучил, чуть где простудился — или воспаление легких, или обострение радикулита, ну что за мужик такой? А работу свою не бросал, не мог бросить, хотя всем болезням причина была она, эта работа: двадцать лет слесарем-ремонтником при РТС отгрохал, а там самая работа — весна да осень, то дождь, то ветер, то слякоть, то заморозки, то оттепель, а ты, считай, все время на улице, на сквозняках: один трактор уходит, смотришь, а уж в воротах еще какой-нибудь калеченый голубчик урчит…
— Пошла бы хоть на улицу куда. К подружкам, что ли, — скороговоркой и как бы бесстрастным тоном сказала мать. — А то сидишь целыми днями дома…
— Ну да. Пить тебе не даю! — грубо сказала Томка.