Ваганов с дороги ступил на тропинку, которая вела уже в настоящий лес. Изредка останавливаясь и постукивая сухим, пахучим сучком по стволам сосенок, он медленно шел к прудам. Он примерно знал, где те пруды, и даже представлял, будто видит какую-то темноватую голубизну воды сквозь деревья вдали. Но был вечер… и вдали было темней, чем вокруг, так что Ваганов, как много уже раз в жизни, мир дорисовывал чутким, даже болезненным своим воображением…
Но когда он вдруг вышел из лесу к воде, то, правда, светло, даже ярко открылся ему пруд. Над ним, над этим прудом, расстилая широкую дорогу света по-над гладкой его поверхностью, стояла луна. Ваганову показалось, будто и у него внутри засияло все от лунного покойного света.
Он пошел по берегу пруда, в сторону академии, но не выдержал в себе возникшей радости и присел на пенек, чтобы отдохнуть и понаблюдать за жизнью островка напротив. На том островке, знал он, в траве где-то спрятались лебеди, утки и гуси. За день они наплавались, устали, а теперь, должно быть, мирно спят…
Сначала во влажно-темной траве Ваганов заметил двух лебедей, стройные, матово-черные шеи которых склонились в словно бы снисходительном оцепенении. Он вгляделся пристальней и скорее угадал, чем заметил, нескольких маленьких лебедей рядом. Ваганов улыбнулся: он вспомнил, как днем, бывало, начнут взбираться лебедята на крутой и тяжелый подъем островка, лезут, скользят, вскрикивают жалобно и падают вниз — в воду. Будто совсем не тревожась, долго наблюдают за ними белая лебедь и белый лебедь. Наконец сердце лебеди не выдерживает, подплывает она к детям и нежно, осторожно подталкивает их, когда это особенно нужно, в самый ответственный миг.
И Ваганову подумалось почему-то, что у него тоже какой-то ответственный должен случиться миг именно сегодня, но вряд ли кто мог подтолкнуть его, помочь ему.
С этой мыслью, которая, как проявитель, словно бы обозначила в его сознании контуры важного очень решения, внешний мир отошел на второй план. Отчетливо и ясно он понял, почему, уйдя из дому, не туда побежал, помчался, куда рвалась уже многие годы его душа, а сюда, к прудам, к лесу и птицам… Он боялся самого себя — сознательного и решительного, но чувствовать не боялся никогда, ибо в чувствах своих, думал он, бывал редко не прав.
Он быстро поднялся и пошел прочь…
На первом курсе Ваганов снимал комнату, но осенью, пока было тепло, жил на чердаке, а не в доме с хозяйкой. В то время он увлекался философией, сторонился всех и носил бородку. Изредка ребята с курса затаскивали его в общежитие, допытывались, что он за человек, а он ими не интересовался; они не увлекались философией и даже смеялись над ней.
Любимым для него делом, почитав «Диалектику природы», было сидеть по вечерам на чердаке и в бинокль рассматривать пространство. Он мучительно в то время размышлял над природой времени и пространства, не соглашался и соглашался с Энгельсом: ему казалось, что тот не осветил конкретно некоторые вопросы. Порой, сидя на чердаке, он мог даже вызвать перед собой образ любимого Энгельса и беседовать с ним, расхаживая по таинственному чердаку.
— А все-таки вы не ответили на мой вопрос, — говорил на прощание Ваганов.
Энгельс улыбался и всегда говорил: «В таком случае, молодой человек, в следующий раз вместе подумаем».
Никто об этих «беседах» Ваганова не знал, больше всего он боялся насмешек над собой, над мечтой своей разрешить последовательно и четко проблему времени и пространства.
Но однажды на одной из вечеринок в общежитии Вагановым заинтересовалась второкурсница с физтеха Лена Смирнова.
— Вас Митей зовут, да? — спросила она.
— Дмитрием, — ответил он.
— А меня Лена, будем знакомы. Хотите быть знакомым?
— Отчего же, — ответил он и нестерпимо покраснел.
Ни с кем ему не хотелось быть знакомым, потому что знакомые, известное дело, всем интересуются и расспрашивают всегда о чем-то таком, о чем говорить не хочется.