— Ты же знаешь… — снова замямлил Ипатьев. — Люблю тебя. Сколько раз говорил и писал…
— Любишь? — спросила Томка. — Люблю, — подтвердил Ипатьев.
— Ну, смотри… чтоб потом не отказывался, что сам решил жениться на мне. По любви. Понял?
— Понял, — кивнул Ипатьев.
— Слышал, отец? — Томка развернулась на стуле в сторону отца. — Любит он меня. И по любви хочет жениться. А раз так — я согласна.
— Тамара! — погрозил отец пальцем. — Только ты смотри у меня! Это дело серьезное. На всю жизнь!
— Ну, это глупости, отец. Сейчас время другое, сейчас скоростные методы.
— Чего? — грозно закашлялся отец.
— А то. Как разлюбишь — к чему и жить тогда? Верно, Ипаша?
— Не знаю даже, — искренне признался Ипатьев.
— Нет, ты это смотри у меня! Такие настроения брось. Вот как сказали сейчас, так тому и быть. На долгую жизнь.
— Ладно, отец, давай выпьем, что ли. За наше счастье.
— Это правильно. За счастье надо выпить. — И, чокнувшись, они выпили наконец в первый раз за сегодняшний день — за все вместе.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В медицинский Томка провалилась. В школе она училась средне и не особенно надеялась поступить, но уж такая у нее была мечта — стать врачом. Началось это еще в детстве — жалела отца, когда он подолгу лежал то с воспалением легких, то с хроническим радикулитом, и тогда она не раз давала себе клятву: вырасту — обязательно стану врачом, научусь лечить все болезни, чтобы отец никогда не кашлял, не мучился ни с поясницей, ни с ногами. А когда и мать стала пить часто, Томка еще больше укрепилась в своем решении — хоть бы отраву, что ли, какую выдумать, чтобы выпил — и тошно тебе до смерти, и уж больше никогда не потянешься к рюмке… Так что, убегая из дома, она не просто убегала и, как дура, не знала, куда едет и что будет делать, наоборот — все знала. И даже время для своего бегства словно специально подгадала — как раз должны были начаться вступительные экзамены, а документы в медицинский она послала давно, почти сразу после выпускного вечера.
Возвращаться домой сил не было; да и куда, для чего возвращаться? Опять начнется вся эта беспросветная, непонятная, в ругани и в ссорах жизнь. Для чего?
Томка решила: лучше синица в руках, чем журавль в небе, — поступила в медицинское училище, на фармацевтическое отделение. И осталась в городе…
На ноябрьские праздники выпал первый снег. С утра над крышами домов поднялось большое красное солнце, ударил легкий морозец, лужицы за окнами затянулись тонким, почти слюдяным на вид ледком, и все в природе словно замерло в ожидании какого-то хорошего и доброго события. И правда — снег пошел как бы сам собой, естественно, просто, словно шел он так давным-давно, не первый день и не первый месяц, и снежинки были крупные, легкие, пушистые, а совсем не игольчатые, звонкие или колючие, как бывает, когда снег начинается сразу после ненастных дней и дождей, когда все вокруг расползалось от грязи и кашеобразной жижицы. Нет, это был тот самый снег, которого ждешь, если уж соскучился по зиме, — парение чистых мохнатых снежинок за окном, наполняющее тебя грустью и легким ожиданием, и в то же время на душе у тебя светло, покойно и празднично. Ты думаешь: снежинки — из облаков, но как же это так — из облаков?! как они образуются именно такими, снеговыми, а не другими какими-нибудь? и почему они такие легкие и пушистые? И хотя все тебе понятно, как будто понятно, любой скептик тебе объяснит: оттуда, мол, сверху все это, обыденно и просто, а ты тут сказки-вздохи сочиняешь, выдумываешь блажь разную, — хотя все это понятно, а все-таки, если подумать, понятного здесь очень мало.
Идет первый снег…
Томка, подперев ладонями лицо, сидит у окна в общежитии и готова смотреть на беспорядочное мельтешение снежинок сколько угодно — такая это завораживающая, успокаивающая картина. Томка сидит и будто пишет сейчас письмо Генке Ипатьеву в армию. В мареве снежинок, во-о-он там, сзади — видишь? — просвечивают, как на экране, стволы берез — словно белые блестящие свечки, а голые ветки — как причудливые подводные, но совсем не страшные щупальца. На одной из веток — видишь? — примостился неведомо откуда прилетевший снегирь. Форточка открыта, и хорошо слышно шуршание снега за окном и одинокое, призывное пение снегиря. Снегирь поет, как всегда, просто, без колеи, без трелей и переливов, он как бы любительски, безыскусно подсвистывает — и этот его свист так подходит сейчас всей этой картине, наполняет ее звуковым смыслом, выражает ее нехитрое покойное содержание. Идет снег… и чего только не хочется в эти минуты! И одновременно — словно совсем ничего не надо, все у тебя уже есть, только бы вот Ипашка был еще рядом, смотрел бы и видел, что видишь ты, — так это чудесно и так это прекрасно…