— Кто это? — прошептала Лена.
— Это? — улыбнулся Ваганов и тоже шепотом ответил: — Это Фридрих Энгельс.
— Ой, правда!.. — И тихо рассмеялась.
— Хочешь, будем смотреть пространство?
— Давай.
Ваганов подошел к какой-то дверце и, щелкнув крючком, открыл ее.
— Выключи свет, — попросил он. — Вон там.
Она выключила, и сразу через окошечко заструился к ним лунный свет.
— Вот здорово! — сказала она. — Красиво…
— Иди сюда. — Он подал ей бинокль. — Давай смотри.
Лена взяла бинокль и наставила его в окошечко, но поначалу, не умея, ничего не увидела.
— Ну, видишь чего?
— Ага… Какие-то памятники… плиты… ой, крест видно!
— Да ты выше бери, на луну. А то уставилась на кладбище. Здесь кладбище Кузьминское, не знаешь, что ли?
— Знаю, Митя… Тихо. Ага… луну вижу… звезды…
— Ну вот.
— Только ничего не увеличивается. Все такое же.
— Еще бы! Биноклем луну не увеличишь.
— Тогда чего смотреть-то? А Митя?
— Чего… Да что с тобой разговаривать, давай сюда бинокль! Тоже мне — нечего смотреть…
Ваганов не на шутку обиделся, забрал у Лены бинокль и начал сам рассматривать ночное пространство.
Лена включила свет и, перелистывая какую-то тетрадь, вдруг спросила у Ваганова:
— Митя, а это что такое?
— Что? — обернулся Ваганов и побледнел: — Отдай сюда тетрадь!
Лена сразу же спрятала ее за спину.
— Не отдам. Скажи, что это такое?
— Отдай сейчас же!
— Не отдам!
— А я говорю — отдай!
— Не отдам! Это дневник, да, Митя?
— Нет, не дневник! Не твое дело, отдай. Ну не дури, отдай, пожалуйста, — взмолился он.
— Честное слово, не отдам, пока не скажешь. Честное слово!
— Да отдай же!
— Скажи, тогда отдам.
— Ну… как тебе сказать, — замялся Ваганов. — Ну… это… мои научные записи, что ли…
— Ой! Дай почитать!
— Лена, ты же сказала, что отдашь!
— Не отдам, пока не дашь почитать!
— Но ты же сказала…
— Честное слово, не отдам, пока не дашь почитать.
— Да что ты за человек такой!
— Честное слово, не отдам!
— Ну что с тобой делать?.. Ну, пожалуйста, читай… Читай, читай, читай!
— А ты не обижаешься? Нет, нет, нет, ты не обижаешься!
— Да читай же!
— А ты не вырвешь?
— Не вырву, не беспокойся.
Лена, искоса поглядывая на Ваганова, который в волнении теребил ремешок бинокля, открыла тетрадь и прочитала титульный лист. Заглавие показалось ей знакомым и удивительным, и она, умоляюще посмотрев Ваганову в глаза, спросила:
— Митя, ты правда не вырвешь?
— Да ладно уж… — помедлив, ответил Ваганов. — Только это тайна.
— Хорошо, — улыбнулась Лена и, облизнув кончиком языка губы, принялась читать — быстро-быстро. Вдруг остановилась и снова спросила: — Правда не вырвешь?
— Да читай ты! — рассердился Ваганов.
И тогда Лена начала читать все с самого начала — спокойно и обстоятельно.
Изменение и протяженность материи суть объективная реальность. Но если дана объективная реальность, необходимо и философское понятие для нее. И это понятие есть: оно суть пространство и время как таковые. Существуют конкретные промежутки времени и конкретные формы пространства, опираясь на которые и отражая которые с помощью наших ощущений, мы составляем абстрактное понятие о них, понятие пространства и времени как таковых.
— Ничего не поняла, — прошептала Лена. — Ладно, буду дальше…
— Может, не надо? — уныло протянул Ваганов.
— Ничего, ничего… Ты не волнуйся, Митя. Как это у тебя здорово получается! Это я просто дурочка, я…
Между тем у Фридриха Энгельса в его работе «Анти-Дюринг» есть такие слова: «Именно потому, что время отлично, независимо от изменения, его можно измерять посредством изменения, ибо д л я и з м е р е н и я всегда требуется нечто отличное от того, что подлежит измерению». На первый взгляд это высказывание противоречит предыдущей главке, но это не совсем так.
Время и пространство проявляют себя только через свои конкретные формы (то есть через изменения и протяженность), и, познавая эти конкретные формы, мы познаем время и пространство как таковые. И когда мы говорим, что не знаем, что такое время и пространство, мы тем самым утверждаем, что «при помощи своей головы создаем себе абстракции, отвлекая их от действительного мира, а затем оказываемся не в состоянии познать эти нами созданные абстракции», собираясь их познавать только как абстракции, а не как действительное нечто, «потому что они умственные, а не чувственные вещи» (Энгельс).