Выбрать главу

— Боря, — она медленно приоткрыла веки, — тебе очень трудно сейчас?

— Ну что ты… — сказал он.

— Прости меня.

— Все будет хорошо, — сказал он и осторожно поцеловал ее. — Все-все будет хорошо.

— Я знаю… Я хочу родить тебе дочку.

После душа, когда они вернулись в палату, Лида тотчас уснула, лицо ее дышало свежестью, чистотой и покоем; на лбу расправилась даже поперечная — у переносицы — морщинка, появившаяся во время болезни: почти всегда теперь у Лиды было какое-то строго-сосредоточенное лицо. А теперь, помывшись, Лида словно забыла наконец мысль, занимавшую и мучившую ее, отдыхала от этой мысли, освободилась от нее. Но даже и теперь, во сне, она держала в левой руке Борину ладонь, и, если он делал — произвольно или непроизвольно — движение рукой, Лида сжимала его ладонь крепче, и в эти мгновения на лбу у нее вновь появлялась поперечная сосредоточенная складка.

Боря сидел и краем глаза наблюдал, как поднимается со своей постели старушка Александра Алексеевна. Она была уверена, что никто не видит ее, — она всегда стыдилась своей беспомощности, и тем больше улыбалась, чем хуже чувствовала себя, и тем больше поддерживала других и словом, и улыбкой, и шуткой или каким-нибудь веселым рассказом из прошлой своей жизни, чем хуже ей было самой. Знала ли она, что с ней такое? Вероятно, догадывалась, но и дочь свою Лену, и внука Димку щадила, делала вид, что ничего не подозревает. Но, конечно же, не могла она не чувствовать, что странная опухоль — на спине, с правой стороны, чуть выше поясницы, — не имеющая никакого отношения к той болезни, от которой ее якобы лечили здесь, что эта опухоль день ото дня растет… Александра Алексеевна свесила ноги с кровати, посидела немного, передохнула, затем, опершись руками о металлическую поперечину, постаралась приподнять себя с постели, и, хотя ступни ее касались коврика, а затем — стояли уже на коврике, сил у нее не хватало подняться до конца. Она поняла: первая попытка безуспешна, усмехнулась слегка над собой, стараясь во время усмешки подметить, не наблюдает ли кто за ней (Боря отвел глаза в сторону); чуть посидела Александра Алексеевна и снова попыталась встать, теперь она упиралась руками не в поперечину, а в край тумбочки, это оказалось удобней, она поначалу часть веса перенесла на тумбочку и уж только затем смогла оторваться от постели, встала… видно было, как дрожат ее ослабевшие ноги. Некоторое время Александра Алексеевна постояла без движения, приучая ноги к нагрузке, вскоре сделала шаг в сторону, один, второй, тонко-иссохшими, театрально-красивыми и нежными пальцами держась на всякий случай за краешек тумбочки. Она шла, невольно шаркая ногами, страдальчески морщась от этого, ее пошатывало из стороны в сторону, но она упорно шла, находя в себе силы даже снисходительно улыбаться над своей немощью. Она была благодарна Боре, что он не сделал ложного движения помочь ей: никогда никому и ничем эта старушка не хотела быть обязанной и прожила героическую, на взгляд Бори, жизнь: родила дочь от человека, бросившего ее, уверявшего ее задолго до того, что все равно бросит ее, но она любила его и родила от него дочь, у дочери теперь сын, четвертый класс, но по развитию этот мальчик был далеко впереди своего возраста; но не только дочери, внуку и зятю посвятила Александра Алексеевна жизнь, она — учительница литературы — воспитала несколько поколений учеников, и к концу жизни, в скором завершении которой уже не сомневалась, чувствовала, что прожила счастливую полноценную жизнь, к тому же она счастлива еще и потому, что никогда во всю свою жизнь ничем не болела, судьба миловала, и когда она, говорила Александра Алексеевна, смотрит, например, на Лидушку, она думает: господи, да откуда, да почему? Какая несправедливость, какая дикость — болеть в такие молодые годы, надо учебу продолжать в институте, жить да работать, а тут — напасти да болезни…

Александра Алексеевна подошла к двери, но и дверь так просто не давалась, нужно было еще открыть ее и в то же время от резкого толчка нужно было устоять на ногах, чтобы ноги не подвели ее, и все это удалось ей сделать, как она и задумала, это была хоть и маленькая, но тоже радость, которую она могла доставить себе пока сама, — вот это для нее было главное… Когда она вернулась в палату, то шла к своей койке совершенно уже изможденная, не находя в себе сил даже на спасительную усмешку, и Александру Алексеевну совсем откровенно заносило по сторонам. Невозможно даже представить, что чувствовал к ней, да и ко всем женщинам сразу, Боря: пронзительную жалость, любовь, сострадание, — и от всех этих чувств у него слегка даже ломило в висках… Казалось, он кожей своей, всем нутром ощущал сейчас единство и родство с женщинами, он преклонялся перед ними, перед их терпеливостью и незащищенностью…