Попытка бунта уже затухала. Мужчины и женщины сбивались в тесные группки. Между ними расхаживали охранники, разгоняли слишком большие или непокорные скопления людей угрозами. Где-то что-то горело настолько сильно, что воздухоочистители не справлялись с запахом расплавленной пластмассы. С криками, воплями и стонами отчаяния сливались мелодии Бхангры. Какой-то идиот орал на кого-то из тех, кого считал копами: он, видите ли, адвокат, он записал все на видео, виновным это даром не пройдет. Миллер наблюдал, как на крик стягиваются люди. Парень в шлеме послушал, кивнул и прострелил адвокату коленную чашечку. Толпа рассеялась, только одна женщина, жена или подруга адвоката, склонилась над кричащим мужчиной. А в голове у Миллера все медленно рассыпалось на куски.
Он сознавал, что в нем поселились два разных человека. Один — знакомый ему Миллер. Тот, который обдумывал, что делать, когда они выберутся отсюда, какие предпринять шаги, чтобы связать точки между Фебой, Церерой, Эросом и Джульеттой Мао, как раскрыть дело. Эта часть сознания наблюдала за толпой, как он, бывало, рассматривал место преступления, ожидая проявления подробностей, изменений, которые стоят внимания, подскажут ему разгадку тайны. Близорукая, тупая часть, не желавшая смириться с тем, что впредь его не будет, и уверенная, что наверняка, наверняка остается какое-то «после».
Второй Миллер был иным. Спокойнее. Грустноватый, возможно, зато безмятежный. Много лет назад он прочел стихотворение, называвшееся «Тяга к смерти», но только сейчас понял эти слова. Узел в его душе распускался. Высвобождалась вся энергия, связывавшая воедино его мир: Цереру, его жену, карьеру, его самого. Он за один этот день застрелил больше людей, чем за всю свою службу в охране. Он начал — всего лишь начал — сознавать, что влюблен в объект розыска, только после того, как нашел ее мертвой. Он без тени сомнений видел, что хаос, который он всю жизнь пытался сдержать, сильнее, обширнее и могущественнее, чем он был или когда-нибудь станет. Никакие компромиссы не помогли бы. Тяга к смерти разворачивалась в нем, легко распускала темные лепестки. Она приносила облегчение, расслабление, как долгий медленный выдох для того, кто всю жизнь сдерживал дыхание.
Он разваливался, но это ничего не значило, так как он умирал.
— Эй, — позвал Холден. Миллер не ожидал услышать такую силу в его голосе.
— Да?
— Ты в детстве смотрел «Миско и Мариско»?
Миллер нахмурился.
— Детскую передачу, что ли?
— Это где пять динозавров и злодей в большой розовой шляпе, — напомнил Холден и принялся напевать веселенький скачущий мотив. Миллер прикрыл глаза и вдруг начал подпевать. Когда-то он помнил и слова. Теперь остались только взлеты и падения мелодии, бегущей вверх и вниз по широкой гамме, где каждый диссонанс разрешался следующей нотой.
— Верно, смотрел, — сказал Миллер, когда они допели.
— Я с ума сходил от этой передачи. Наверно, мне лет восемь или девять было, когда я последний раз смотрел, — сказал Холден. — Забавно, как эта ерунда остается в памяти.
— Точно, — согласился Миллер, закашлялся, отвернулся и сплюнул красным. — Ты как, держишься?
— Я в порядке, — сказал Холден и, помолчав, добавил: — Пока не надо вставать.
— Тошнит?
— Есть немного.
— Меня тоже.
— Что же это такое? — спросил Холден. — Я хочу сказать, за каким чертом это делается? Зачем?
Законный вопрос. Прикончить Эрос — как и любую станцию Пояса — было довольно просто. Всякий, владеющий основами орбитальной механики, нашел бы способ расколоть станцию, сбросив камень подходящего размера с подходящей скоростью. «Протоген», затратив не больше усилий, мог испортить систему циркуляции воздуха или отравить ее — да что угодно. Здесь творилось не убийство. Даже не геноцид.
Да еще вся эта аппаратура наблюдения. Камеры, установки связи, сенсоры для анализа воды и воздуха. Для такой затеи могло быть всего две причины. Или какой-то сумасшедший ублюдок из «Протогена» вздумал полюбоваться, как гибнут люди, или…
— Они не знают, — сказал Миллер.
— Чего?
Он повернулся к Холдену. Теперь им правил первый Миллер, детектив и оптимист, которому все нужно было знать. Тяга к смерти не противилась — конечно, нет. Она вообще не имела способности к сопротивлению. Миллер поднял руку, словно наставлял новичка.