В городах, покрытых мраком, в улицах, текущих мёдом,
Можно выть одним собакам, можно плыть одним уродам.
Между Сциллой и Харибдой опрокинутые лица:
То ли вглубь холодной рыбой, то ли ввысь горячей птицей.
Но засохших веток лапы крепко держат нас за руки.
На столбах побиты лампы и слова свело от скуки.
Тот, кто всё на свете тратит, и кого мы разлюбили,
Скажет мне: «Осел ты, братец, что остался в этой гнили!»
Всё сложнее или проще, как на части я разобран —
Пепел выгоревшей рощи изнутри мне бьет по ребрам.
Эта каменная пытка стала непреложным фактом,
И ослиное копыто узаконено асфальтом.
Что поделать, всё нелепо. Так записано и вышло...
Опрокинутое небо навсегда легло на крыши.
Город медный дышит мерно, птиц остывших ветер сушит.
Роща вырастет, наверно. Там, где будут наши души.
8. ВРЕМЯ СРЕДНИХ
Уже не Средние века,
И тьма слепая далека,
Но всё ж горит Джордано Бруно.
Его Венеция — сдала
И, опустив свои крыла,
Теряет яростных и юных.
Всю веру бросив на весы,
Средневековья блудный сын —
Горит, горит Савонарола.
Флоренция, мечту поправ,
Скрутила свой могучий нрав
И жалкие играет роли.
У инквизиции дела,
И птица-тройка раздала
Кому тугой свинец в затылок,
Кому — Устьлаг, лесоповал,
Где доходяга остывал,
И где закат взрывался стылый...
Так и живем среди веков,
И выбивает стариков
Эпоха ворона и вора.
Уже не Средние, увы,
Но не поднять нам головы,
Когда потрескивает хворост.
Не может млечная страна
Свои припомнить письмена,
Дождаться доброты и света...
И правит каменный закон
В начале меркнущих времён.
И поднимается комета.
9. НА НЕРЛИ
На покрытой заплатами старой байдарке,
Мимо сосен, создавших готический строй,
Мы текли сквозь туман, ненасытный и жаркий,
Там, где заняты рыбы вечерней игрой.
В среднерусской воде растворялись посменно
Все мои города, все мои времена,
Их вмещала, не требуя тяжкую цену,
Невеликая речка без меры и дна.
...Пусть ломало меня и по миру таскало,
Но давно измельчали мои корабли,
Только вижу: опять отразилась Тоскана
В золотой предзакатной неспешной Нерли.
Погружу во Флоренцию руки по локоть...
Промелькнула над крышами стайка плотвы...
Мой попутчик наладился якать и окать,
И ругать испугавшие рыбу плоты.
Рыба шла на крючок неизбежно и сонно,
И дрожащая леска звенела струной,
И скользила байдарка, уже невесома,
Между небом и городом, вместе со мной.
* - Фрязин — старорусское название выходцев из Южной Европы романского происхождения, в основном итальянцев (другие выходцы из Западной Европы назывались "немцами"). Многие известные итальянцы — архитекторы Кремля, носили прозвище "Фрязин". Некоторые не были отпущеы на родину, несмотря на условия договора и мольбы. Попытки побега в Италию обычно не удавались.
** - Леонардо Фибоначчи Пизанский — великий математик 13 века. На основе числового ряда, носящего его имя, где он использовал пример с кроликами, Леонардо Да Винчи в 16 веке сформулировал теорию Золотого сечения. Конечно, разделенные тремя веками, они не встречались.
А в Турку светящиеся числа Фибоначчи расположены на высокой трубе.
*** - Джулиано Медичи — соправитель своего брата Лоренцо Великолепного. Убит в возрасте 25 лет во время мессы в флорентийском соборе Санта-Мария-дель-Фьоре 26 апреля 1478 г.
Похоронен в Капелле Медичи (архитектор и скульптор — Микеланджело Буонаротти) рядом с Лоренцо. Хотя официально статуя посвящена сыну Лоренцо, она явно относится к его убитому брату. О несхожести статуи с оригиналом скульптор сказал, что через тысячу лет это не будет иметь значение.
Моя родословная
А дедушка скажет «Лехаим»,
а бабушка даст пирожок...
Не время, а мы утекаем,
и медленно таем, дружок.
Случилось что должно на свете –
на мелочь судьбу разменял...
Но папа на велосипеде
еще покатает меня.
Еще я поплачу над мамой –
ушедшей, седой, молодой...
Еще постою я, упрямый,
под шестиконечной звездой...
МОЙ ПРАДЕД
"Мой дед был осетин и костолом"
Фима Жиганец
Мой прадед, плотогон и костолом,
Не вышедший своей еврейской мордой,
По жизни пер, бродяга, напролом,
И пил лишь на свои, поскольку гордый.
Когда он через Финский гнал плоты,
Когда ломал штормящую Онегу,
Так матом гнул – сводило животы
У скандинавов, что молились снегу.
И рост – под два, и с бочку – голова,
И хохотом сминал он злые волны,
И Торы непонятные слова
Читал, весь дом рычанием наполнив.
А как гулял он! Стылый Петербург
Ножом каленым прошивая спьяну,
И собутыльников дежурный круг
Терял у кабаков и ресторанов.
Проигрывался в карты – в пух и прах,
И в жизни не боялся перебора.
Носил прабабку Ривку на руках
И не любил пустые разговоры.
Когда тащило под гудящий плот,
Башкою лысой с маху бил о бревна.
И думал, видно, – был бы это лед,
Прорвался бы на волю, безусловно!..
Наш род мельчает, но сквозь толщу лет
Как будто ветром ладожским подуло.
Я в сыне вижу отдаленный след
Неистового прадеда Шаула.
СТИХИ СЫНУ
Мальчишка с пристани ныряет.
Он нас с тобой не повторяет,
Хотя знакомые черты
В нем проступают ежечасно.
Ах, прыгать в море так опасно
С бетонной этой высоты!
Он неуклюжий, долговязый,
Грубит, и с нежностью ни разу
На нас с тобой не поглядел.
Из всех рубашек вырастает,
Вокруг него – иная стая,
И мы как будто не у дел.
…Из моря выйдет посиневший,
Так быстро вырасти посмевший
(Попробуй-ка, останови!)
Шагнет на край, взмахнет руками,
И скроется за облаками
От нашей суетной любви.
Он приспособлен для полета,
И радости тугая нота
В соленом воздухе дрожит.
Мальчишка с пристани ныряет,
Он нас с тобой не повторяет
И нам он не принадлежит.
Откликнется на имя Сына,
Потом – саженками косыми
Навстречу ветру и волнам