Опрокинутым головою вниз.
«Фу, ты чёрт,— думаю я,— вот, право...»
Батон под мышкой размок. Поднимаюсь по лестнице.
Открываю дверь английским ключом.
В моей комнате никого нет. Она холодная, пустая...
«Это осень, Таня.
Да, осень. И невезенье».
1963
МУЗЫКА
Стихия музыки — могучая стихия.
Она чем непонятней, тем сильней.
Глаза мои, бездонные, сухие,
Слезами наполняются при ней.
Она и не видна и невесома,
И мы её в крови своей несём.
Мелодии всемирная истома,
Как соль в воде, растворена во всём,
Покинув помещенья нежилые,
Вселившись в дом высокий, как вокзал,
Все духи музыки — и добрые и злые —
Безумствуют, переполняя зал.
Сурова нитка музыкальной пьесы —
Верблюд, идущий сквозь ушко иглы!
Все бесы музыки, все игровые бесы,
Играючи, хотят моей игры.
Есть в музыке бездумное начало,
Призыв к свободе от земных оков.
Она не зря лукаво обольщала
Людей на протяжении веков.
И женщины от музыки зверели,
В поля бежали, руки заломив,
Лишь только на отверстия свирели
Орфей клал пальцы, заводя мотив.
Но и сейчас, когда оркестр играет
Свою неимоверную игру,
Как нож с берёзы, он с людей сдирает
Рассудочности твёрдую кору.
1962
В БУМАЖНОМ ОТДЕЛЕ ГУМА
Под потолок бумаги писчей
Пласты, пласты,—
тут на века! —
Готовы стать духовной пищей.
Для вёрстки. Для черновика.
Рулоны ватманской бумаги.
Когда б один такой рулон
Скатился,
то в универмаге
Он страшный бы нанёс урон.
Бери квадрат бумаги белой.
Размер — не меньше простыни!
Расчёты по хозяйству делай
Или трагедию начни!
...На небоскрёб бумаги глянув,
Меж глянцевитых стен зажат,
Я ахнул: миллион романов
И тыщи повестей лежат.
Здесь всё для умственного пира,
Тюки с бумагою валя,
Тут продавщицы ждут Шекспира,
Толстого, Ибсена, Золя.
Блокноты в клетку и без клеток
Лежат навалом у стены:
Для изречений, для заметок
Они, видать, припасены!
А рядом общие тетради.
Они стоят обрез в обрез.
О многотысячные рати
И с переплётами и без!
...Стою, задумчиво листая:
Для туши. Для карандаша.
А вот,— я щупаю,— простая,
Для исповеди хороша...
1961
ВЕЩИ
Я глубоко уверен в том, что вещи.
Красноречивей всяческих речей...
Вот колокол. Он собирал на вече
Лудильщиков, кожевников, ткачей.
Вот горн. Им якобинцы возвестили,
Что кончилась на свете эра зла...
Вот кочерга, которой в Освенциме
Помешивалась белая зола...
1965
АДАМ
Ленивым взглядом обозрев округу,
Он в самый первый день траву примял,
И лёг в тени смоковницы
и, руку
Заведши за голову,
задремал.
Он сладко спал. Он спал невозмутимо
Под тишиной эдемской синевы.
...Во сне он видел печи Освенцима
И трупами наполненные рвы.
Своих детей он видел!..
В неге рая
Была улыбка на лице светла.
Дремал он, ничего не понимая,
Не знающий ещё добра и зла.
1961
ЖЕНЩИНА СМЕЯЛАСЬ
Смеялась женщина... И смех её звучал
В каморке, в блиндаже, в купе вагона.
Его сквозь сон я смутно различал
За стенкою средь гомона и звона.
О, золото! Его мне мир дарил
В теплушке. На поляне. На пароме.
Смотри: на стадионе у перил
Вот женщина хохочет и в истоме
Уж падает почти! Хохочет! Силы нет!
До слёз, в изнеможенье, на пределе,
Рукою только машет. И в ответ
Нельзя не улыбнуться в самом деле.
В метро. На танцах. На плотах. В кино.
Мелькали страны, лица, Все сменялось...
А я хотел бы только лишь одно:
Чтоб шли года,
чтоб женщина смеялась!
1961
МОНГОЛ В КРАКОВЕ
На камни костёлов, отхаркав,
Садится, кружась, вороньё...
Задумчиво смотрит на Краков
Монгол, опершись на копьё.
Морщинисто и безусо,
Лицо наконец расплылось...
...А синие ноги Иисуса
Гвоздями пробиты насквозь.
Мучительней и смертельней
Легенды не знали века...
И лик выплывает из терний
Трагического венка.
В соборы идут краковчане...
Но всадника мучает смех,
Трясутся цветы на колчане
И лисий ободранный мех.
Как вкопанный, прямо с галопа
Он замер. Ладони простри:
Лежит перед взором Европа,—
Деревни и монастыри.
В ней всякие странные вещи...
В свой первый единственный раз
Монгол наблюдает зловеще
Европу сквозь прорези глаз.
...От Тихого океана,
Как будто бы чувствуя зуд,
Храпят табуны окаянно,
И чадно кибитки ползут.
1965
* * *
Поэт бывал и нищим и царём.
Морским бродягой погибал на море.
Ушастым клерком он скрипел пером,
Уныло горбясь за полночь в конторе.
Повешен был за кражу, как Вийон,
Придворный, в треуголке, при параде,
Он фрейлин в ручку чмокал, умилён.
И с песней умирал на баррикаде.
Слепец, брёл рынком. Гусли. Борода.
По звонким тропам мчался по Кавказу.
Но кем бы ни бывал он, никогда
Ни в чём не изменил себе ни разу.
1961
* * *
В окне полуовальном — зданье,
Портал, ворота, как пролом...
И — словно школьное заданье —
Он водит нехотя пером.
Но, понемногу пламенея,
Он подошёл к такой черте...
И вдруг внезапная идея
Всё осветила на листе.
И вот огонь уже играет,
И вот котёл уже кипит.
Он только руки потирает,
И только стул под ним скрипит.
Приговорённый самосудом
К служенью, он, как Вечный жид,
И вот по жилкам, по сосудам
Истома, булькая, бежит.
И всё пройдёт: стихотворенье,