— Но к утру-то вернется?
— Не знаю. Ничего не знаю, сынки, идите, спать не мешайте.
— Какой ты, дед, негостеприимный! Мы твоего сына сто лет не видели, можно сказать, в кои-то веки в гости приехали, а ты не пускаешь. Может, он и сам где прячется, а?
— Никто тут, сынки, не прячется. Приезжайте в другой раз, когда светло будет.
— В другой раз, дедуля, нам некогда будет. У нас, как в Америке, время — деньги. Сам откроешь, или помочь немного?
— Я колхоз подниму! — пообещал старик, придав голосу твердость. — Всю деревню на ноги поставлю!
— Старичок, — хихикнули со двора. — Колхоз с того света не поднимешь. Ты лучше открой. Мы тебе ничего не сделаем, честное слово. Если мы твоего Лешу не найдем, то тихо и мирно уедем. А любимая деревня будет спать спокойно, засунув голову под подушку. И видеть сны, и зеленеть среди весны. Даже если мы в тебя немножко постреляем.
— Сынки, — еще раз, но уже очень грозив произнес дед. — С вами разговаривает гвардии капитан Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Если вы, дерьмо собачье, не уберетесь через пять минут, то буду считать вас власовцами и врагами народа!
Со двора откровенно заржали и заметили с укоризной:
— Дедуль, не волнуйся ты, ради Бога! Ты ж так рассыпаться можешь, до инфаркта не дожить…
— Предупредительный! — громко объявил Иван Петрович, но тут Галина заорала:
— Сзади! Они через кухню лезут!
— В угол! — крикнул старик, с неожиданной силой толкнув локтем Ирку в сторону от дверного проема. — На пол!
И сразу после этого почти кромешная тьма, стоявшая в комнате, озарилась вспышками, ночную тишину разорвал кашляющий треск МП-38, а затем — отчаянный, истошный вопль ужаленного пулями человека. В ответ раскатисто, по-молодому, загрохотал «Калашников», зазвенели выбитые стекла, пуля, ударившись в печку — в-ввяу! — пошла носиться по комнатке.
— Ой, мама-а-а! — взвыла Ирка, забиваясь под Лехину кровать.
Галина, подтянув к себе сумку, выдернула из нее пистолет, доставшийся от Мосла. Втиснулась в промежуток между кроватью и комодом, на котором стоял Лехин телевизор, вцепившись в оружие двумя руками, выставила ствол перед собой, туда, где прямоугольниками на фоне мрака выделялись окна.
Со двора донеслись ругань и суматошные вопли:
— У него «шмайссер», блин!
— Бутылку кидай, падла!
— К стене прижмись, уродище! Срежет!
— Прикрой! Окно держи! Поджигай!
Галина увидела, как в окнах, выходивших на улицу — их было два — стало заметно светлее. Что-то подожгли, мелькнуло оранжевое пламя, осветившее чью-то руку и зелень еще не увядших кустов за окошком. Митрохина, не целясь, даже зажмурясь, спустила курок. От грохота выстрела у нее зазвенело в ушах, что-то тенькнуло, пламя вспыхнуло много ярче, и тут же послышался такой истошный, безумный вой, что Галине захотелось заткнуть уши:
— У-у-о-а-а-я-а-а!
Это горел человек. Тог, который других собирался сжечь или выгнать бензиновым пламенем под пули. Но именно ему, облитому горящим бензином из бутылки, что разбилась от попадания пули, пришлось на земле изведать адские муки.
— Стас! — заорали за окном, когда, объятая пламенем, черная тень пронеслась куда-то из палисадника во двор. — Стой, дурак! Сгоришь! Падай! В лужу падай!
Очередь из «Калашникова» стегнула по окнам, живой факел выбежал за калитку, освещая собой темную улицу, к ней с двух сторон подбежали темные фигуры, срывая куртки. Принялись было хлопать ими корчащегося на земле товарища, сбивая с него пламя.
Но через несколько секунд злорадно, со старческим ехидством, закхекал немецкий автомат. Трассеры полоснули и по тому, кто горел, и по тем, кто спасал. Вопль оборвался, и пламя теперь только моталось под ветерком, но уже не носилось на двух ногах. Что-то шипело и противно потрескивало…
— Убивают! — прорезал тишину отдаленный бабий голос. — Милиция!
— Уходим! — истошнее бабы завопил тот самый голос, который всего минут пять назад, может, чуть больше, рекомендовал деду не рассыпаться… Затопотали шаги, еще одна очередь ударила по окнам, лихорадочно залязгали дверцы «ниссана», закряхтел стартер.
— Мужики! — застонал кто-то с улицы. — Помогите! Не бросайте же, с-суки!
Не заводился мотор. То ли Иван Петрович его случайно зацепил очередью, то ли просто от неловкости и спешки напуганного водилы. Кряхтел, тужился стартер — но тщетно. А в комнате в это время дед Кусков, уже перебравшись в другой простенок, вновь прикладывался к автомату. Старый «немец» в руках «старого русского» разразился длиннющей очередью, похожей на туберкулезный кашель. Но самурайскому авто от этого поплохело куда больше. Ночь разорвалась ослепительной вспышкой и гулким звеняще-металлическим грохотом взрыва. Костерчик, пожиравший Стаса, показался малым светлячком по сравнению с факелом, вспыхнувшим на улице перед домом Лехи. Гудение его разом погасило голоса тех, кто так и не успел выскочить…